— Владимир Валентинович, как вам сейчас живется в это наше непростое время?
— По крайней мере, если говорить о плюсах и минусах, то плюсов больше я нахожу. Но сейчас система заточена на одного человека, а это очень опасно…
— …И мы знаем этого человека.
— Да, но человек стареет, хотя внешне это никак не проявляется.
— Он старается не стареть, чтобы мы этого не замечали.
— Все люди стараются это делать, но, конечно, организм снашивается. По нему этого еще не видно совсем, а что дальше будет…
— Вы вспоминаете Леонида Ильича?
— Нет, я вспоминаю своих знакомых и себя накануне моего страшного юбилея, который пережить не так просто. Помню, как-то разговаривали мы с Михаилом Ильичом Роммом, ему было 70, он говорил: «Да, лет через десять мне уже девятый десяток будет». Но он не дожил до этой даты. Я же, несмотря на то, что отнюдь не ревностно относился к своему здоровью, нахожу, что оно меня удивительным образом… тьфу-тьфу-тьфу… не подводило. Уже начинает подводить, поэтому, если обращаться к теме, с которой мы начали, то самые серьезные опасения вызывает то, что будет после окончания президентского срока.
— О боже! Вы свою жизнь меряете президентским сроком?
— Нет, я оцениваю жизнь страны в данном случае. Ведь осталось пять лет, а это большой срок. Но посмотрим…
— То есть вы вместе с Владимиром Владимировичем и об этом еще думаете?
— Я раздумываю, например, набирать курс или не набирать. Это срок, у меня же курс почти как президентский — пять лет длится. Если я набираю курс, то я несу ответственность за ребят. Конечно, в 80 лет трудно что-то прогнозировать, но скажу вам, что пока себя держишь в работе, это прибавляет возможностей, дает тебе продлить время. Во-вторых, что-то произошло с человечеством, прямо скажу, по крайней мере, с русской ее частью, с российской.
— Что вы имеете в виду? Пить перестали?
— Нет, пьют так же. Но я выписываю газету, и там на последней странице публикуются некрологи.
— Как раньше в «Вечерке».
— …Подавляющее большинство ушедших — люди старше 80 лет. Неслыханно, этого еще совсем недавно не было. Что произошло? Я думаю, что это надо рассуждать в категориях… вот пчелы живут, муравьи. Круговорот солнца, серьезные какие-то категории, которые оказывают главное влияние на нашу жизнь, на наши циклы биологические. Причем это поколение как раз мое, которое сейчас начинает уходить из жизни, но ведь это в возрасте 82, 85 лет уходят… Казалось бы, мы совсем нелегкую жизнь прожили. Почти все прошли коммуналки, голодные военные годы…
— С другой стороны, это закаляет…
— Нет. Может, успехи медицины влияют, конечно, на продолжительность жизни.
— Успехи есть, только вот врачи увольняются по всей стране.
— Куда они уволятся? Это поступок, который не носит такого всеобщего характера, какой вы пытаетесь ему придать. Ну, уволится он, недели две посидит дома, но опять же пойдет устраиваться на работу. Не пойдет же в слесари, автомеханики, останется в профессии.
— Вы оптимист. Тогда скажите мне так глобально: а что вы видите позитивного, хорошего в вашем почти библейском возрасте? Какие плюсы?
— Немного, потому что уже в семьдесят эти плюсы есть. Это опыт, прежде всего, жизненный опыт, творческий даже, если угодно. А организм начинает сбоить: то руки, то ноги, то… пока не голова. Но она тоже на очереди.
— Да, возраст увеличился на время, как пел Высоцкий. Но вы похоронили, потеряли уже многих своих друзей, однолеток, одноклассников, коллег…
— Да, это один из минусов моего возраста. Оглядываешься по сторонам, а там пустота. Новые друзья уже не заводятся, а старые теряются. Но меня смущает, Саша, что вы все переводите в советское время. Это общечеловеческое — то, о чем я говорю.
— А потому что я до сих пор не понимаю: вы-то советский или антисоветский человек?
— Я никогда не был антисоветским, ни в коем случае. Анти — мне не близко и непонятно это начало, мне кажется, это очень мешает. Но по возрасту своему Мафусаилову к своим годам я должен быть мудрым. А для того, чтобы быть мудрым, надо принимать многое и очень мало отвергать, злиться. Вот эта злость у меня кончилась. Я с благодарностью вспоминаю советские годы и считаю их крайне позитивными для страны прежде всего. Конечно, война, в которой мы сумели собраться и выиграть, — она шла на уничтожение. Пожалуй, без наличия коммунистического режима этого бы не получилось.
— Согласен.
— Царская власть в основном проигрывала войны.
— Ну, Наполеона-то прогнали все-таки.
— Прогнали, но таким мистическим способом. А война с Японией была позорно проиграна, да и Первая мировая…
«Думаю, и 1937 год тоже преувеличен в смысле пыток»
— Вы сказали, что должны теперь быть мудрым, вас ничего не должно раздражать, хотите так сверху смотреть на всю эту суету. Но у вас не получается. Все же помнят, как вы на премии MTV бросили на пол конверт, отказавшись присуждать главный приз фильму «Сволочи».
— Но мне тогда было лет 65, наверное.
— Да, вы были тогда мальчик, еще мудрость не пришла.
— Нет, это был мудрый поступок, но чего его вспоминать. Сейчас с каждым годом понимаешь конечность своего существования, и присутствие конечности своей жизни по-другому заставляет думать. Когда ты просыпаешься утром, понимаешь: еще день прибавился.
— То есть сейчас бы вы так не поступили…
— Поступил.
— Если опять о прошлом. Ваш папа служил в НКВД, он, к сожалению, не так много прожил. Когда вы в перестройку узнали все то, чем занимался НКВД, как вы это сопоставили со своим отцом?
— Он пришел в органы в 1939 году, когда там была чистка, ежовщину вычищали.
— Спасибо товарищу Берии.
— Я разговаривал в свое время с Дунским и Фридом, моими друзьями взрослыми, потрясающими сценаристами. Им, между прочим, было предъявлено обвинение в создании террористической организации, готовившей покушение на товарища Сталина, когда он должен был проезжать по Арбату, по своему обычному маршруту. Я в ужасе спрашиваю: «Что, вас под пытками заставили дать показания на себя?» «Даже не били», — они говорят. Заметьте, в 1943 году, когда идет война. Один раз только следователь замахнулся на Дунского, но не ударил все-таки.
— И, тем не менее, они себя оговорили.
— Да. Но пыток не было, только спать не давали, засыпаешь — сразу зовут на допрос. Да, они подписали, оба. То есть отец пришел в НКВД в более мягкие времена, хотя, думаю, и 1937 год тоже преувеличен в смысле пыток. У нас это любят в кино: взяли и тут же в месиво превращают, пока его в машине везут.
— Михалкова в «Утомленных солнцем» именно в такое месиво превратили.
— Но это неправда.
— Всякое было.
— По логике неправильно. Им же надо было получить от него подписи, показания, зачем же бить? И никто не приезжает днем, не сидит в машине около дачи, это чушь собачья. Всем известно, что ночью совершались аресты. Помню, отец уходил на работу к 10 утра, потом он возвращался, обедал, немножко спал и опять на работу. Возвращался в 2–3 ночи. Ну, все тогда жили по сталинскому времени. А что касается НКВД как организации, то я предпочитаю вспоминать, что под его началом были созданы партизанские отряды, а это очень даже неслабая работа. Так что все не так однозначно, как у нас в кино получается.
— Я упомянул Никиту Михалкова и его «Утомленных солнцем-1». Вы в свое время голосовали против выдвижения «Утомленных солнцем-2» на «Оскар». Чувствуете эту большую разницу между первым фильм и вторым?
— В первом есть присутствие михалковского начала, такого дворянского — это жизнь дачи.
— Там вообще чеховская атмосфера, перенесенная в 1937 год.
— Совершенно верно. Так хорошо сделана эта атмосфера, хотя и очень много пропаганды малосимпатичной. А второй фильм уже целиком одна только серьезная глубокая пропаганда. Не очень ему идет эта интонация, мне кажется.
— К сожалению, гениального режиссера Михалкова накрыла старость, и он перестал быть гениальным. Вы тоже чувствуете эту старость как режиссер?
— Да, чувствую. Вот так дотошно доводить до совершенства все, что ты делаешь, я уже не могу, вот здесь возраст и проявляется. Ну нет у меня больше сил за это бороться.
— Эльдар Александрович Рязанов снял «Карнавальную ночь -2» через пятьдесят лет после первой. Зря, наверное. А к вам не обращались за «Москва слезам не верит-2»?
— Разумеется, обращались, а я им сказал: «Там все кончилось. Вы что, хотите начать этот второй фильм с могилы Гоши, на которой пьют его женщины? Но это же скучно».
— А зато деньги могли заработать.
— Поверьте мне, заработали. Я им говорю: «Пишите сценарий», они у нас с Черныхом, автором сценария, купили права.
— Так ничего же не сделали в результате.
— Да, это было лет 10–15 назад. Я им так и сказал: не напишется. Они: «Нет, мы попробуем». И много заплатили, много.
— Ну, с паршивой овцы хоть шерсти клок.
— Я даже пал жертвой своего фильма «Розыгрыш». Они ведь сделали сиквел.
— И выпустили? Я просто не видел. А Харатьян там играл?
— Харатьян играл отца. Дико фальшивая история получилась. У нас, если вы помните, класс пытался разыграть учительницу, что она не объявляла контрольную, а она объявляла. Там же розыгрыш заключается в том, что учительницу шельмуют ученики порнографическими картинками. Чушь собачья!
— Ну вот, а вы говорили, что в современной жизни плюсов больше видите. Вам бы проклясть это время.
— Проклинать ничего не надо, я не думаю, что это выход из положения. Надо держать себя в руках. Жизнь важнее и мудрее моих умозаключений о ней, она движется своими путями. Надо просто остановиться и понаблюдать, как это происходит, удивиться и вспомнить себя, когда я еще был другим, не таким мудрым, чем-то возмущался. Чего возмущался? А на самом деле жизнь-то нормальная.
«А почему не я играю этого старика дядю Митю?»
— А вы умеете просить прощения?
— Ну… конечно, умею. Приходилось просить. Особенно в семейных отношениях.
— О том, как вы просили прощения у своей жены Веры Алентовой, мы знаем. А вот в своей интеллигентской среде? Помните же, например, как Мандельштам дал пощечину Алексею Толстому. У вас было что-то такое?
— Было, хотя и не буквально. А потом я чуть ли волосы на себе не рвал за то, что сделал, думал: какой же я был дурак. Говорят, что «был» слишком оптимистическое заявление, но это правда. И на съемках у меня с режиссерами были конфликты, после которых я приходил в себя, где-то через два-три месяца извинялся. Даже с Юлей, дочкой, ругался, когда мы работали над спектаклем, я очень остро реагировал на все ее режиссерские изыски, а это было глупо с моей стороны. Так что умею оценить и потом сказать, что я был глубоко не прав.
— Да, на съемочной площадке, наверное, трудно с вами. Вы же все знаете лучше них.
— Как-то давно, уже больше тридцати лет назад, я устроил скандал на фильме «Где находится нофелет?».
— Это один из моих любимых фильмов, он такой добрый.
— А я невзлюбил режиссера. Сначала хотел уйти с картины, но меня уговорил остаться светлой памяти Георгий Николаевич Данелия. Я все время работал в конфликтном состоянии, а потом увидел, что получилось, и подумал: ну что я лез со своим каким-то пониманием? А он так видел! И еще мне говорили, что там сценарий был очень хороший, любой режиссер мог его снять. Потом сценарист Толя Эйрамджан послушал, послушал и сам стал снимать картины по своим сценариям. Уверю вас, никогда у него ничего не получалось хорошего, кроме как «Самая обаятельная и привлекательная» и «Где находится нофелет?».
— Знаете, какое мое самое сильное впечатление в фильме «Ликвидация»? Это когда вы в роли маршала Жукова танцуете перед портретом Сталина. Это Урсуляк так поставил?
— Он хотел делать это более остро, показать конфликт. То есть я должен был в конце этого танца показать Сталину голую задницу, а я его уговорил сделать это более многозначно, пускай кто как хочет, так и поймет, что в моем взгляде: ненависть, осуждение, обида…
— Или лакейство?
— Это сознательно было сделано, и он пошел на это. Урсуляк — молодец.
— По-моему, Урсуляк — светлое пятно в нашей режиссуре. А еще Звягинцев, Тодоровский-младший… Их очень мало, тех, кто двигает наше кино дальше. Еще Балабанов был. Кстати, к Балабанову вы как относились?
— Его «Груз 200» произвел на меня неизгладимо отвратительное впечатление.
— Помню, как я смотрел его на премьере в «Октябре». Все уже ушли, а я сидел, как прибитый, еще минут пятнадцать и потом шел по Арбату, словно пьяный. И больше «Груз 200» я не буду смотреть никогда. Но это так сильно…
— Нет, так можно убить даже. Фильм отвратительный. Но у Балабанова были и другие фильмы.
— А вы видели «Мне не больно» с Ренатой Литвиновой, где Балабанов такой нежный.
— Он был очень плодовит и очень мощно работал, это стало открываться с годами. Но вы не всех назвали режиссеров. Я считаю, что есть еще Жора Крыжовников — и «Горько», и «Звоните ДиКаприо!» — это очень мощные картины. Потом еще Буслов, «Домашний арест».
— Владимир Валентинович, скажите, несмотря на вашу мудрость, вас еще что-то удивляет в этой жизни?
— Конечно, удивляет, хотя вроде и не должно уже. Удивляют человеческие проявления. Вот думаешь ты о человеке, составил о нем впечатление за много лет, что он себялюбив, эгоцентричен и вдруг этот человек берет на воспитание ребенка из детского дома. Никак я от него этого не ожидал. Но бывает и наоборот, когда думаешь: вот здесь у него граница, он дальше не перейдет в сторону подлости, например. Какое там! Легко перешел, заложил все прошлое… Кстати, второе гораздо чаще встречается.
— А знаете, что о вас люди думают? Что в жизни вы, с одной стороны, как герой фильма «Где находится нофелет?» — такой же добрый и немножко недотепа, а с другой — тот папаша из «Курьера», противник перестройки, когда с таким гневом говорите про сына и про баночку сгущенного молока.
— Решительно ничего нет общего. Мы с Кареном Шахназаровым даже парой фраз не обменялись о том, что это будет перестроечная картина. Он рассказал о своей юности. Вот она попала в волну, в унисон, так случилось. Но по-настоящему осмысленного фильма о перестройке еще не сняли, о том, что с нами произошло тогда. Я вот хотел, но не получилось.
— Давно хотел у вас спросить. «Любовь и голуби», Людмила Марковна Гурченко. Когда она снималась в «Любимой женщине механика Гаврилова» у Тодоровского, сказала ему: «Вы не умеете снимать, отойдите, я все буду делать сама». Он ее вынужден был слушаться, и в результате получился замечательный фильм. В «Любовь и голуби» Людмила Марковна не устраивала вам подобных сцен?
— Конечно, Тодоровский ее не слушал. У Петра Ефимовича любимейшим периодом был монтаж, а не съемочная площадка. На съемочной площадке Гурченко могла делать все что угодно, скандалить… И он это проглотил, обиделся, конечно. Она его сильно задвинула тогда. Но потом он сел и смонтировал так, как хотел. Он мне историю «Механика Гаврилова» рассказывал еще за десять лет до того, как снял.
— А вас Людмила Марковна слушалась?
— Она человек действительно очень трудный, путаный. Я вдруг прочитал в ее мемуарах о том, что это я сложный человек — то бросаюсь к ней с радушием необыкновенным, то прохожу, отвернувшись в сторону. Господи боже мой, это про меня такое сказать! У нее была химия своя в голове, и на площадке эта химия была правильная. Еще она писала, что приехала на съемки, а я ей говорю: «Не знаю, что с вами делать, вы уже все сыграли». И она сказала себе: «Стоп, Люся, держись, ничего не отвечай». А я-то просто имел в виду, чтобы она придумала себе какой-то новый образ. Но Сережа Сенин, ее последний муж, мне говорил, что она ему признавалась, что я лучший режиссер в ее жизни. Перепроверить это уже нельзя, а так мы с ней достаточно холодны были.
— Да, она была непростым человеком.
— Очень непростым. Более того, она рассчитывала, что я ее буду дальше снимать во всех картинах, а я уже снимал «Ширли-мырли», и там роли для нее не нашлось. Она была человеком очень зацикленным на своей работе, на творчестве. Помню, меня также Ролан Быков поразил. Мы с ним были в Канаде, и он тогда первый раз посмотрел «Любовь и голуби». Ему очень понравилось, и он ходил, возмущался и сокрушался: «А почему не я играю этого старика дядю Митю?»
— Так лучше Юрского дядю Митю никто бы не сыграл.
— Это вы бы сказали Ролану Антоновичу!
— Ну, это артисты, вы же знаете их природу. Может быть, вы сам такой.
— Нет, я не артист. Я режиссер больше, чем артист. И муки режиссера я гораздо ближе к сердцу принимаю, чем муки артиста.
Читайте также: "Всегда был вне этой системы": откровения певца-"хулигана" Михаила Звездинского
