Оскар Качаров (1924-2007) стоит особняком в отечественном искусстве, и вместе с тем трансформация его манеры отвечала духу времени и движению художественного мира. Однако он всегда шел своим нелегким путем.
Качаров родился в древнерусском городе и провел детство близ Киево-Печерской лавры. «Колокольный перезвон, яркое солнце, играющее на куполах церквей и трубах духового оркестра, маршировавшего с военными частями, эхо над днепровскими далями — все эти впечатления сохранились в памяти навсегда», – вспоминал он. Эти строки вошли в книгу «Оскар Качаров. Диалог со временем», которая была подготовлена его дочерью искусствоведом Мариной Клименко и вышла небольшим тиражом в 2011 году (приведенные ниже цитаты-воспоминания как раз из этого редкого издания).
Качаров по-особенному чувствовал цвет. Спустя много лет после войны, он постепенно нашел свой пластический язык в искусстве, где цвет обладает особой музыкальностью. Глава Академии художеств Зураб Церетели отмечает, что «его картины — яркие, часто с диссонансными красками, создающими ритмико-цветовую полифонию, звучат как аккорды современной музыки». Очень точное наблюдение.
Немаловажное место в творчестве Качарова занимает война – воспоминания о ней о пронес через всю жизнь и во многом именно фронтовые годы определили в позже его стиль и мировоззрение.
Полная сила цвета
В 1941 году Оскар Качаров окончивает специальную среднюю художественную школу имени Т.Г. Шевченко. 21 июня – выпускной вечер, а на рассвете 22-го — первая бомбежка. Война. В 1942 году Качаров добровольцем уходит на фронт вместе с отцом. Судьба распорядилась так, что они прошли всю войну почти рядом, но так и не встретились. Только в самом конце войны в Польше сын случайно нашел могилу отца.
«Отца я на фронте не видел. Он погиб в 1944-м. Я не знал. Но чувствовал. Наткнулся на его могилу в 1945. Это было ударом. Я хотел сделать картину, но получалось нечто сентиментальное... и я переписывал ее, писал снова и снова. Вдруг понял: если что-то тебя потрясло, то говорить об этом надо в полную силу цвета. Я говорю пластикой и цветом. Горе, пронзившее меня насквозь, я должен передать самыми яркими красками. Потому что это мое главное средство выражения. Самое сильное. Иначе я не могу.
Хотелось дожить до победы, чтобы долго-долго всю будущую жизнь писать яркими, звонкими, ликующими красками, несущими людям радость».
«Красоту видеть необходимо»
На войне Качаров успел освоить несколько специальностей. Был и авиационным механиком, и разведчиком. Воевал на 1-м Белорусском. Участвовал в штурме Берлина. Успел повидать много ужаса и горя, но не очерствел. Всегда умел видеть красоту вокруг себя, даже в пугающем и страшном…
(для редактора – сюда перед отрывком из воспоминаний вставить иллюстрацию с подписью: 1 – «В тылу врага. Декабрь 1941-го», 1985, 2– «Солдатские вдовы», 2003)
«Я вообще-то убежденный пацифист. Ушел добровольцем в 18 лет... в один день с отцом. Как раз успел окончить художественную школу. Хорошо умел карту читать. Потому и взяли в разведку. Прошел школу сталинских разведчиков!
Однажды в наблюдательном пункте получил подзатыльник от командира. Какой-то отчет надо было срочно делать, а я смотрю и вдруг вижу яркий такой разрыв. «Товарищ подполковник, — говорю, — как красиво!» Ну и подзатыльник заработал. Мужики на меня удивлялись. А мне красоту видеть необходимо, тем более что я прошел через эту бойню».
Заговоренный
Художник даже на войне остается художником. В свободные минуты делал портреты своих друзей-сослуживцев на небольших листках бумаги. Некоторые из них чудом уцелели, сохранились до сих пор и приобрели документальную ценность. Фронтовые зарисовки Качарова впервые были показаны в 2010 году на выставке к 65-летию со Дня Победы, которая с успехом прошла в Русском центре Культуры и науки в Непале, а потом в московской галерее "АЗ".
«Повезло мне с командиром — летчик-ас! Владимир Купрей. Как-то подбили нас в воздушном бою. Горим. Он мне: «Прыгай! ...Молодым везде у нас дорога». А я ему: «Старикам всегда у нас почет — сам прыгай!» Мне было 19, а ему уже 24... Идем на таран. Перед самой землей пламя сбилось. Он сумел самолет выправить и поднять. Обгорел я тогда... немножко. А когда в госпиталь попал, он один летал, без стрелка. Говорил, что я заговоренный. Других в первом же бою убивали. Потому он никого не брал. Ждал, когда я вернусь. Я вернулся. Опять вместе летали до самого конца войны.
Только я не заговоренный — я картонку под задницу подкладывал, чтобы пуля не прошла.
Он мечтал стать артистом, а я художником. Мне больше повезло — я художник, а он — талантливейший человек, слишком смелый и бескомпромиссный — не смог вписаться в мирную жизнь. Говорит: «Пойду повешусь». Вышел вроде в туалет, мы ждем, спорим о чем-то... а его нету и нету. Пока спохватились — поздно. Так и не откачали».
«Уж если взлетел, то выше этого ничего нет»
Качаров не любил вспоминать о войне, старался избегать этой темы в разговорах. Однако его творчество стало переосмыслением опыта фронтовой юности. Его картины наполнены радостью жизни, потому что он видел на войне много горя, боли и страха.
Эту радость жизни он выражал с помощью лаконичной геометрической формы и яркого цвета. Качаров создал собственную живописную концепцию - «систему десяти цветов». В основу системы легли семь цветов радуги, к которым добавились черный и белый и холодный желтый. В ходе своих экспериментов он написал более 40 композиций, в которых заключено 10 800 модулей масштабно-цветовых сочетаний.
С помощью своей звучной «системы десяти» он много говорил и о войне – не вслух, а с помощью цвета и формы. Одна из самых сильных работ Качарова, посвященная Великой Отечественной – триптих «Война» («День Победы», «Реквием», «Набат», 1988). В ней легко чувствовать музыкальность живописи художника, особенно «звучна» центральная работа триптиха «Реквием» – месса памяти о солдатах, павших в боях.
«В 1944-м я был начальником разведки. Мы стояли в брянских лесах. Сюда стягивались отдельные артиллерийские дивизии, отдельные полки. Все это называлось 10-й артиллерийской дивизией прорыва вторжения. Скопище войск.
Перед тем как выезжать на фронт, политработники кинулись организовывать мероприятие к 100-летию со дня рождения Репина. Репин — Бог. Пришли ко мне: «Можешь о Репине доклад сделать?» Говорю: «Что надо — все будет». И вот яр. Деревья срезаны снарядами, макушек нет. Согнали три или четыре тысячи солдат. Свои ребята — солдатня. «Сержант, ты подольше говори. Поспим хоть, отдохнем». Ведь солдату всегда отдыху мало. Солдат сидит на автомате, часть автомата под ягодицу, часть — под бедро... уже и не сыро — уснул в момент. Поставили стол. Красной тряпкой накрыли. В центре графин воды. Сидим за столом я и три политработника.
«Сейчас сержант Качаров расскажет вам о художнике Репине, которому сегодня исполняется 100 лет со дня рождения».
Бог знает откуда притащили какие-то репродукции. Я с упоением рассказываю. Жестикулирую, конечно, не по уставу. И вдруг слышу храп — солдаты спят. Думаю: «Я вам о Репине, а вы спите! Я — сержант с луженой глоткой. Я вас разбужу».
Три с половиной часа рассказывал, только воду успевали подливать. Политработник после моего рассказа встает за этим красным столом и говорит:
«Товарищи солдаты и сержанты, старшины и офицеры, в самую тяжелую годину нашей Родины 7 ноября 1941 года на Красной площади великий Сталин провожал войска с парада на фронт, говорил напутственную речь, вспоминая великих предков нашего народа: Минина и Пожарского, Суворова и Кутузова, Пушкина и Гоголя, Глинку и Чайковского, Репина и Сурикова. Вперед! Разгромим немецкий фашизм!»
Трах — бах! Ура! Стрельба пошла.
В этот момент я почувствовал себя дураком политически неграмотным. Сам-то не смог так закончить. Ведь именно так я и чувствовал. Нет, я и правда тогда так чувствовал.
После этого случая я подал заявление с просьбой принять меня в партию. Но так и вернулся с войны беспартийным. Очень расстраивался, переживал. Сейчас мне это смешно, а тогда было жизненно важно. Теперь я не буду выкрикивать лозунги и произносить речи. Я все понял. Энергия молодости перешла вот в эти квадратики.
Цель у всех была одна — победить. Но сидела внутри тайная надежда: хорошо бы остаться в живых, чтобы стать художником. Если выживу — ух, баб любить буду! Женщина может дать такое. И услышишь то, чего никогда не слышал, и увидишь то, чего не видел никогда, и почувствуешь то, чего прежде не чувствовал.
Но большей радости, чем мгновенное счастье от работы, нет. Идешь из мастерской и думаешь: как же я такое сделал! В мастерскую идешь с мыслью: новый холст начну. А приходишь — ой-ой-ой! Глянул — и в нокаут... или взлетел! И уж если взлетел, то выше этого ничего нет».
