Так получилось, что Женя вдруг стал эталоном. Нет-нет, это не слащавое эссе из серии «ах-ах, гений за роялем». Просто вчера, на БЗК-шном концерте памяти Евгения Светланова Кисин оказался вне игры. Вне рассуждений — «а как он играл тогда, будучи вундеркиндом, и как сейчас, подбираясь к своему 40-летию». Когда тебя идут слушать музыканты, пианисты, и не срабатывают механизмы зависти-конкуренции-разностилицы-местечковости, — это, простите, означает лишь то, что мастер недосягаем. Так оно есть на самом деле, или в это всем хочется верить, — не суть важно.
Женя? «Какая фамильярность». А вы бы его видели. Лет двадцать — больше не дашь. «Ну, ребенок и ребенок», — шептались на первых рядах. Наивен и прост до безобразия. Никакой тебе фирменной «работы на камеру», томного поворота головы, потрясания кудрями, финальных шлепков по клавишам, вводящих в экстаз… Он словно бы не из этого времени. Места, понятно, не из этого. Живет в Америке и в Европе, в России появляется раз в 2-3-5 лет, каждый концерт его собирает, как давеча, весь свет столицы: Ирина Антонова, Андрей Вознесенский, Зоя Богуславская, Олег Меньшиков, Сати Спивакова, Дмитрий Маликов, Александр Соколов, банкиры, политики, общественные деятели… Они не по разнарядке пришли, типа «высокая туса» а-ля Гараж, они искренне получали удовольствие. И такое бывает.
А про время Жени Кисина… знаете, случилось дежавю. Как заиграл во втором отделении этюды Шопена, — мгновенно сработала аналогия с Вэном Клайберном, игравшем здесь Вторую сонату Шопена с похоронным маршем в третьей части. Словно бы че-бэшную хронику крутанули, — размеренный шаг, играет не тихо и не громко, а «как надо», классически… Не совпадает с публикой. Вот вслушайтесь в зал: люди динамичны, двигают ногами, скрипят половицами, болезненно не выпускают из рук мобильников, перемалывают сто мыслей за секунду, такой кармический шум, — короче, соответствуют своему времени. А он вышел из двери, улыбнулся, поиграл, ушел, — так, легкое воспоминание, «зачем у ночи вырвал луч, засыпав блеском ветку клена?».
Виртуоз там, техника, — это уже не о нем. Проехали. В Кисине не слышишь пианизма, персонализации на композитора или исполнителя — кто играет, кого играет, на чем играет, — не важно. Идет свет. Просто свет над гудящим суетливым залом. Это хорошо было видно в начале, на трех пьесах из «Ромео и Джульетты» Прокофьева. Уж на что попса от классики, уж на что какое иное прикосновение к этой сюите отдает пошлостью, — а он проиграл — и ты будто впервые в жизни это слышал.
В финале трижды и подолгу бисировал, не скупясь. А ему всё несли и несли помимо клумб с цветами еще какие-то пакеты, свертки, едва успевал оттаскивать за кулисы. Цветы же поднес он к портрету Светланова, аккуратно положил: «Евгений Светланов, — прежде говорил Женя, — не просто один из многих великих музыкантов, дирижеров, биографией которого я восхищаюсь: его искусство, главными составляющими которого были эмоциональность и творческое начало, всегда были очень близки моему сердцу…». Как это было приятно сидящей в ложе Нине Александровне Николаевой-Светлановой, вдове маэстро (она же — президент Международного благотворительного фонда).
Уже в воскресенье, 24-го, Кисин дает второй концерт с «Виртуозами Москвы»; ого, «Просветленная ночь» Шенберга!
