Мемуары мамы Хари

В этой судьбе скрестились многие знаковые для нашей культуры судьбы. Дочь Сергея Бондарчука и Инны Макаровой, Наталья Бондарчук, начала свою актерскую жизнь со знаменитой роли Хари в фильме Андрея Тарковского “Солярис”. “МК” публикует отрывки из мемуаров Натальи Сергеевны.


Я очень любила и папу, и маму. И не представляла, что счастье видеть их вместе может когда-нибудь закончиться. Когда мне исполнилось восемь лет, мои родители расстались. У меня остался мой портрет, нарисованный папой. Видимо, он хотел его взять с собой, но портрет остался у нас, а вот с папой я не виделась после его ухода целых пять лет.  

Позже я узнала, что у него есть еще один сын (от первого брака). Алеша жил в Ростове. (…)  

Много позже я узнала от мамы, что развели их сплетни, какие-то подметные письма. В конце концов мама сказала отцу: “Сережа, мы с тобой должны расстаться. Я больше с тобой жить не могу...”.  

С трудом произнеся эти слова, мама опустилась на диван и мгновенно заснула на короткое время. Когда она очнулась, перед ней сидел отец, плечи его ходили ходуном от рыданий.  

Конечно, для них обоих расставание вылилось в настоящую драму. Мама снова уехала в Ленинград на съемки фильма “Дорогой мой человек”, а папа некоторое время жил у друзей.


Рассказывают, что, когда Сергей Аполлинариевич Герасимов впервые взял меня, годовалую, на руки, я, увидев на его груди сверкающую под солнцем звездочку, схватила ее и не желала отпускать. Откуда ребенку знать, что это была Звезда Героя Социалистического Труда.  

— Вот это хватка, — смеялся Герасимов.


И снова жужжат осветительные приборы. Спокойно и весело ладит свою кинокамеру “Родина” Вадим Иванович Юсов. И снова я на планете Солярис, где Хари пытается защитить своего любимого:  

— А Крис меня любит?! Может быть, он не меня любит, а просто защищается от самого себя... Это не важно, почему человек любит, это у всех по-разному...  

— Хорошо! Молодец!  

И впервые Тарковский смотрит на меня не отчужденно, а как-то радостно и спокойно. И тут же начинает давать указания гримерам, как должна выглядеть Хари, и художникам по костюмам, в каком платье должна быть героиня Соляриса. Так началась работа над фильмом.(…)  

Съемки начались через две недели... Комната Кельвина, за окнами живой океан Соляриса. Напряженные поиски внешнего облика, репетиции — и снова съемки. После съемок совместные с группой вечера.  

Тарковский был внушаем и тяготел ко всякой мистике и к пророчествам. Рассказал однажды, что был участником спиритического сеанса и что ему удалось вызвать, как он считал, дух Пастернака и спросить его:  

— Сколько картин я поставлю?  

— Семь! — был дан ответ.  

— Так мало? — спросил Тарковский.  

— Семь, зато хороших! — сказал дух великого поэта.  

Он поставил семь картин: “Иваново детство”, “Андрей Рублев”, “Солярис”, “Зеркало”, “Сталкер”, “Ностальгия”, “Жертвоприношение”.  

К лету 1970 года картина “Солярис” раскинула свои отливающие металлом и разноцветьем контрольных ламп космические коридоры в павильоне “Мосфильма”. Декорации к фильму были созданы прекрасным художником, другом Тарковского, Михаилом Ромадиным. Тарковский не терпел бутафории, добиваясь от каждой детали образа. Так, в холодной функциональности космического бытия возникли трогательные островки духовности, живые миры людей, добровольно покинувших Землю ради вечного поиска вселенского Контакта.  

В комнатах космических отшельников, ведущих эксперименты над собственной душой, должны были быть самые дорогие их сердцу предметы. Так, благодаря настойчивым требованиям Тарковского, в комнате Гибаряна появился старинный армянский ковер ручной работы. Очагом земной жизни, жизни человеческого духа стала библиотека. Парадоксальность появления в космосе старинной мебели, свечей в бронзовых подсвечниках, светящихся витражей и картины Брейгеля подчеркивала тяготение людей к земному.  

— Нам не нужен никакой космос, нам нужно Зеркало! — проповедует добрый и несчастный Снаут, блистательно сыгранный Юри Ярветом.  

…Андрей Арсеньевич редко репетировал с актерами до съемок, но к решающей сцене в библиотеке подводил нас, начиная с кинопроб. Его работа с актерами была построена на тонких вибрациях подсознания, трудно уловимых посторонним наблюдателем. Неожиданно во время репетиции он подходил ко мне и решительно останавливал мой трагический пафос, казалось бы, абсурдными замечаниями:  

— Понимаешь, она говорит, как будто хлопает старыми дверцами шкафа. Слова не имеют значения. И вообще, умоляю тебя, ничего не играй!  

Настраивая меня на длинные крупные планы, Тарковский тихонько наговаривал, как деревенская бабка-вещунья:  

— Не играй, не играй, живи, дыши. Представляешь, как это прекрасно, ты сейчас живешь, хлопаешь ресницами, вот улыбнулась сама себе...  

Через минуту шла команда: “Мотор”!  

Совсем по-другому Тарковский работал с Анатолием Солоницыным, доводя его до крайнего перевозбуждения, физического переутомления, часто ругал его, что для Анатолия, обожавшего Тарковского, было невыносимо. Но когда у Толи появлялись слезы на глазах и вся его суть приходила в движение, Тарковский начинал снимать.

 Подобное выведение подсознательного я видела только еще у одного киномастера, любимого режиссера Андрея Арсеньевича — Брессона. В фильмах “Дневник сельского священника”, “Мушетт” актеры не играют, а медитируют перед кинокамерой. Все внешнее убрано, разговор ведет душа. Это не значит, что Тарковский вводил на площадку дух мистицизма, наоборот, он как будто мешал актерам сосредоточиться на “идейном содержании роли”, сбивая фразами типа:  

— Играй гениально! У меня сердце болит от твоей игры.


Как-то Андрей Арсеньевич мне сказал: “Настоящая любовь не бывает безответной, иначе она не настоящая”.  

Звонок. Пригласила к себе Лариса Ефимовна Шепитько. Иду с радостью. Идти недалеко, дома рядом. Пришла, встречают Элем Климов, муж Ларисы, и Андрей. Это он попросил Ларису позвать меня в гости. Сели за стол, немного выпили, читали стихи. Вышли с Андреем в соседнюю комнату. Я села в кресло. Он долго на меня смотрел, потом быстро ко мне подошел, неожиданно встал на колени и уткнул свое лицо в мои. Признался, что любит меня уже целый год, нежно и преданно. Я сняла с себя цепочку с моим знаком зодиака — Тельцом, которую подарил мне мой отец, и надела на него, и еще вручила Андрею самую дорогую для меня Владимирскую иконку Божьей Матери. Эта иконка всегда висела над моей кроватью.  

Сели за стол. Выпили немного коньяку. А в висках стучало: что дальше? Уйти к себе я уже не могла... Верно почувствовав мое настроение, Лариса Ефимовна пригласила меня в свою спальню. Она говорила откровенно, пытаясь оградить меня от несчастья. Тепло говорила о моем муже: “Ты еще не в том возрасте, когда можешь оценить хороших людей”, — эта фраза запомнилась мне навсегда. “И у Андрея, и у тебя чувства пройдут, он не свободен, так же, как и ты”.  

Андрей поставил пластинку Баха, музыку из “Соляриса”, которую я так любила. Я прошла в ванную комнату. В зеркале я увидела свое лицо, лицо Хари — женщины, которая любила, но у которой не было ни единого шанса на счастье с любимым, ни единого... И чтобы спасти его от безумия... взгляд мой упал на оставленное лезвие бритвы... чтобы спасти всех нас от безумия... нужно уйти, немедленно уйти из жизни. Я схватила бритву и рубанула себя по венам, боль заставила меня прийти в себя... Где я? В доме у Ларисы... нет, нет... только не здесь... Продолжая сжимать рукой лезвие бритвы, я выбралась из ванны, закрыв длинным рукавом свою раненую руку.  

— Мне нужно идти.  

— Сейчас? — спросил Андрей Арсеньевич... — Но почему сейчас?..  

— Мы только начали ужинать... — весело сказал Элем Климов и взял меня за руку. Предательская кровь хлынула на ковер. — Это что еще такое? — нахмурился Элем...  

— Ну, началось, — схватился за голову Андрей. — Кому и что ты хочешь доказать?.. Это же несерьезно...  

Последние его слова затмили мой разум. Пограничное состояние, вызванное мучительными съемками, переживания вспыхнувшей любви... Нет, это было серьезно. Серьезней не бывает. И я рубанула бритвой по венам так, что фонтан крови взметнулся к стене и обрызгал ее — боли я уже не почувствовала... Климов отпустил мне весомую и вполне заслуженную оплеуху, вырвав лезвие, Лариса немедленно завязала руку полотенцем. Они что-то обсуждали, но я уже не могла их слышать... Дальше я видела происходившее как бы со стороны. Зима... мы идем по ночной Москве, везде сугробы, куда-то делся Андрей, я стала его звать... яростно, с болью... Он появился, прижав меня к себе, так мы дошли до врача...  

Я по-прежнему не чувствовала боли... И тогда, когда накладывали шов на локтевом сгибе... Позже я узнала от врача, что это было пограничное состояние разума... еще немного — и безумие...


За окном шел густой мокрый снег.  

— Я всем приношу несчастье, — тихо сказал Андрей. — И тебе!  

За этими словами была безысходная боль и ответственность за людей, которые верили и шли за ним. Тем временем Госкино начало свою атаку на “Солярис”.
Фильм получил 32 замечания, и вот уже полгода его не выпускали на экран, даже на премьерный показ. Я пыталась возразить, убедить Андрея, что главное счастье — это сама работа, но он не дал мне говорить.  

— Почему, почему они так меня ненавидят?  

Художник и работодатели. Вечен их конфликт. Кинорежиссер, обреченный на кинопроизводство, полностью зависит от работодателей. Не участь долгого лежания фильма “на полке” так волновала Тарковского, а многолетнее ожидание нового дела.  

И все-таки премьера состоялась: вначале в малых залах “Мосфильма”, а затем в Доме кино. На один из просмотров пришел Сергей Федорович Бондарчук. Очень часто впечатление от фильма усиливается или уменьшается от того, с кем ты находишься рядом во время просмотра. В этот день со мной впервые смотрели фильм Донатас Банионис и мой отец. После первых же моих сцен отец крепко сжал мою руку и тихо произнес:  

— Хорошо.