В этой судьбе скрестились многие знаковые для нашей культуры судьбы. Дочь Сергея Бондарчука и Инны Макаровой, Наталья Бондарчук, начала свою актерскую жизнь со знаменитой роли Хари в фильме Андрея Тарковского “Солярис”. “МК” публикует отрывки из мемуаров Натальи Сергеевны.
Я очень любила и папу, и маму. И не представляла, что счастье видеть их вместе может когда-нибудь закончиться. Когда мне исполнилось восемь лет, мои родители расстались. У меня остался мой портрет, нарисованный папой. Видимо, он хотел его взять с собой, но портрет остался у нас, а вот с папой я не виделась после его ухода целых пять лет.
Позже я узнала, что у него есть еще один сын (от первого брака). Алеша жил в Ростове. (…)
Много позже я узнала от мамы, что развели их сплетни, какие-то подметные письма. В конце концов мама сказала отцу: “Сережа, мы с тобой должны расстаться. Я больше с тобой жить не могу...”.
С трудом произнеся эти слова, мама опустилась на диван и мгновенно заснула на короткое время. Когда она очнулась, перед ней сидел отец, плечи его ходили ходуном от рыданий.
Конечно, для них обоих расставание вылилось в настоящую драму. Мама снова уехала в Ленинград на съемки фильма “Дорогой мой человек”, а папа некоторое время жил у друзей.
Рассказывают, что, когда Сергей Аполлинариевич Герасимов впервые взял меня, годовалую, на руки, я, увидев на его груди сверкающую под солнцем звездочку, схватила ее и не желала отпускать. Откуда ребенку знать, что это была Звезда Героя Социалистического Труда.
— Вот это хватка, — смеялся Герасимов.
И снова жужжат осветительные приборы. Спокойно и весело ладит свою кинокамеру “Родина” Вадим Иванович Юсов. И снова я на планете Солярис, где Хари пытается защитить своего любимого:
— А Крис меня любит?! Может быть, он не меня любит, а просто защищается от самого себя... Это не важно, почему человек любит, это у всех по-разному...
— Хорошо! Молодец!
И впервые Тарковский смотрит на меня не отчужденно, а как-то радостно и спокойно. И тут же начинает давать указания гримерам, как должна выглядеть Хари, и художникам по костюмам, в каком платье должна быть героиня Соляриса. Так началась работа над фильмом.(…)
Съемки начались через две недели... Комната Кельвина, за окнами живой океан Соляриса. Напряженные поиски внешнего облика, репетиции — и снова съемки. После съемок совместные с группой вечера.
Тарковский был внушаем и тяготел ко всякой мистике и к пророчествам. Рассказал однажды, что был участником спиритического сеанса и что ему удалось вызвать, как он считал, дух Пастернака и спросить его:
— Сколько картин я поставлю?
— Семь! — был дан ответ.
— Так мало? — спросил Тарковский.
— Семь, зато хороших! — сказал дух великого поэта.
Он поставил семь картин: “Иваново детство”, “Андрей Рублев”, “Солярис”, “Зеркало”, “Сталкер”, “Ностальгия”, “Жертвоприношение”.
К лету 1970 года картина “Солярис” раскинула свои отливающие металлом и разноцветьем контрольных ламп космические коридоры в павильоне “Мосфильма”. Декорации к фильму были созданы прекрасным художником, другом Тарковского, Михаилом Ромадиным. Тарковский не терпел бутафории, добиваясь от каждой детали образа. Так, в холодной функциональности космического бытия возникли трогательные островки духовности, живые миры людей, добровольно покинувших Землю ради вечного поиска вселенского Контакта.
В комнатах космических отшельников, ведущих эксперименты над собственной душой, должны были быть самые дорогие их сердцу предметы. Так, благодаря настойчивым требованиям Тарковского, в комнате Гибаряна появился старинный армянский ковер ручной работы. Очагом земной жизни, жизни человеческого духа стала библиотека. Парадоксальность появления в космосе старинной мебели, свечей в бронзовых подсвечниках, светящихся витражей и картины Брейгеля подчеркивала тяготение людей к земному.
— Нам не нужен никакой космос, нам нужно Зеркало! — проповедует добрый и несчастный Снаут, блистательно сыгранный Юри Ярветом.
…Андрей Арсеньевич редко репетировал с актерами до съемок, но к решающей сцене в библиотеке подводил нас, начиная с кинопроб. Его работа с актерами была построена на тонких вибрациях подсознания, трудно уловимых посторонним наблюдателем. Неожиданно во время репетиции он подходил ко мне и решительно останавливал мой трагический пафос, казалось бы, абсурдными замечаниями:
— Понимаешь, она говорит, как будто хлопает старыми дверцами шкафа. Слова не имеют значения. И вообще, умоляю тебя, ничего не играй!
Настраивая меня на длинные крупные планы, Тарковский тихонько наговаривал, как деревенская бабка-вещунья:
— Не играй, не играй, живи, дыши. Представляешь, как это прекрасно, ты сейчас живешь, хлопаешь ресницами, вот улыбнулась сама себе...
Через минуту шла команда: “Мотор”!
Совсем по-другому Тарковский работал с Анатолием Солоницыным, доводя его до крайнего перевозбуждения, физического переутомления, часто ругал его, что для Анатолия, обожавшего Тарковского, было невыносимо. Но когда у Толи появлялись слезы на глазах и вся его суть приходила в движение, Тарковский начинал снимать.
— Играй гениально! У меня сердце болит от твоей игры.
Как-то Андрей Арсеньевич мне сказал: “Настоящая любовь не бывает безответной, иначе она не настоящая”.
Звонок. Пригласила к себе Лариса Ефимовна Шепитько. Иду с радостью. Идти недалеко, дома рядом. Пришла, встречают Элем Климов, муж Ларисы, и Андрей. Это он попросил Ларису позвать меня в гости. Сели за стол, немного выпили, читали стихи. Вышли с Андреем в соседнюю комнату. Я села в кресло. Он долго на меня смотрел, потом быстро ко мне подошел, неожиданно встал на колени и уткнул свое лицо в мои. Признался, что любит меня уже целый год, нежно и преданно. Я сняла с себя цепочку с моим знаком зодиака — Тельцом, которую подарил мне мой отец, и надела на него, и еще вручила Андрею самую дорогую для меня Владимирскую иконку Божьей Матери. Эта иконка всегда висела над моей кроватью.
Сели за стол. Выпили немного коньяку. А в висках стучало: что дальше? Уйти к себе я уже не могла... Верно почувствовав мое настроение, Лариса Ефимовна пригласила меня в свою спальню. Она говорила откровенно, пытаясь оградить меня от несчастья. Тепло говорила о моем муже: “Ты еще не в том возрасте, когда можешь оценить хороших людей”, — эта фраза запомнилась мне навсегда. “И у Андрея, и у тебя чувства пройдут, он не свободен, так же, как и ты”.
Андрей поставил пластинку Баха, музыку из “Соляриса”, которую я так любила. Я прошла в ванную комнату. В зеркале я увидела свое лицо, лицо Хари — женщины, которая любила, но у которой не было ни единого шанса на счастье с любимым, ни единого... И чтобы спасти его от безумия... взгляд мой упал на оставленное лезвие бритвы... чтобы спасти всех нас от безумия... нужно уйти, немедленно уйти из жизни. Я схватила бритву и рубанула себя по венам, боль заставила меня прийти в себя... Где я? В доме у Ларисы... нет, нет... только не здесь... Продолжая сжимать рукой лезвие бритвы, я выбралась из ванны, закрыв длинным рукавом свою раненую руку.
— Мне нужно идти.
— Сейчас? — спросил Андрей Арсеньевич... — Но почему сейчас?..
— Мы только начали ужинать... — весело сказал Элем Климов и взял меня за руку. Предательская кровь хлынула на ковер. — Это что еще такое? — нахмурился Элем...
— Ну, началось, — схватился за голову Андрей. — Кому и что ты хочешь доказать?.. Это же несерьезно...
Последние его слова затмили мой разум. Пограничное состояние, вызванное мучительными съемками, переживания вспыхнувшей любви... Нет, это было серьезно. Серьезней не бывает. И я рубанула бритвой по венам так, что фонтан крови взметнулся к стене и обрызгал ее — боли я уже не почувствовала... Климов отпустил мне весомую и вполне заслуженную оплеуху, вырвав лезвие, Лариса немедленно завязала руку полотенцем. Они что-то обсуждали, но я уже не могла их слышать... Дальше я видела происходившее как бы со стороны. Зима... мы идем по ночной Москве, везде сугробы, куда-то делся Андрей, я стала его звать... яростно, с болью... Он появился, прижав меня к себе, так мы дошли до врача...
Я по-прежнему не чувствовала боли... И тогда, когда накладывали шов на локтевом сгибе... Позже я узнала от врача, что это было пограничное состояние разума... еще немного — и безумие...
За окном шел густой мокрый снег.
— Я всем приношу несчастье, — тихо сказал Андрей. — И тебе!
За этими словами была безысходная боль и ответственность за людей, которые верили и шли за ним. Тем временем Госкино начало свою атаку на “Солярис”.
Фильм получил 32 замечания, и вот уже полгода его не выпускали на экран, даже на премьерный показ. Я пыталась возразить, убедить Андрея, что главное счастье — это сама работа, но он не дал мне говорить.
— Почему, почему они так меня ненавидят?
Художник и работодатели. Вечен их конфликт. Кинорежиссер, обреченный на кинопроизводство, полностью зависит от работодателей. Не участь долгого лежания фильма “на полке” так волновала Тарковского, а многолетнее ожидание нового дела.
И все-таки премьера состоялась: вначале в малых залах “Мосфильма”, а затем в Доме кино. На один из просмотров пришел Сергей Федорович Бондарчук. Очень часто впечатление от фильма усиливается или уменьшается от того, с кем ты находишься рядом во время просмотра. В этот день со мной впервые смотрели фильм Донатас Банионис и мой отец. После первых же моих сцен отец крепко сжал мою руку и тихо произнес:
— Хорошо.