Из всех искусств важнейшим, по Ленину, считалось кино, а в музыке приоритет отдавался песням. В ХХ веке произошел обязанный радио и кино невиданный в истории России “песенный взрыв”. Стихи, положенные на музыку, славили революцию и вождей, родину и партию, армию и все рода войск, пионеров и комсомольцев... Названия песен напоминали лозунги и призывы: “Эх, хорошо в стране советской жить!”, “Красная Армия всех сильней”, “Славься, советская наша держава!”. Даже великий Шостакович написал бодрую “Песню о встречном”, ставшую позднее гимном Организации Объединенных Наций.
Песни удостаивались Сталинских премий. После каждого исполнения на концерте, в ресторане или фойе кинотеатра отчислялись гонорары. Копейки складывались в состояния. За песни получили квартиры в высотном доме Мокроусов, Мурадели и Богословский.
В консерваториях их учили создавать большие формы. Студент Мурадели посвятил первую симфонию памяти Кирова, убитому другу Сталина. Студент Мокроусов музыкой “Ты с нами, Серго!” откликнулся на смерть Орджоникидзе, не зная, что этот друг вождя покончил с собой. Студент Богословский в политику не внедрялся, взялся за оперу. Но все равно прославился песнями. Они хранятся в записях и в памяти старших. Забытые молодыми, они вспоминаются по праздникам и юбилеям.
Рожденный в деревне Красная Горка, выросший у Канавинского базара на Волге Мокроусов сам научился играть на подручных струнных инструментах. К роялю прикоснулся в рабочем клубе в 13 лет. Подрабатывал в кинотеатре тапером, где шли немые фильмы. Переростка за талант приняли в музыкальный техникум. Когда все уходили, просиживал до утра за роялем. Социальное положение пришлось кстати. Его направили из Нижнего Новгорода на рабочий факультет Московской консерватории. Там делали, как в суде, скидки на пролетарское происхождение.
На выпускном экзамене исполнили “Антифашистскую симфонию” дипломника Мокроусова. С тех пор ее больше никто не слышал. Опере “Чапай” повезло больше. Ее поставили, когда немцы дышали в спину Москве. Образ великого предка, как напутствовал бойцов Красной Армии Верховный Главнокомандующий, должен был их вдохновлять. Впрочем, вряд ли эта задача решалась в полупустом зале музыкального театра на Большой Дмитровке.
Известность Мокроусову принесла “Песня защитников Москвы”, написанная для документального фильма “Разгром немецких войск под Москвой”. Я услышал ее в переполненном мальчишками уральском кинотеатре “Магнит” и запомнил на всю жизнь.
В атаку стальными рядами
Мы поступью твердой идем.
Родная столица за нами,
Рубеж нам назначен вождем...
Так в 33 года, возрасте Христа, Мокроусов громко заявил о себе. Ему начал давать стихи Исаковский, автор “Катюши”. Клавдия Шульженко запела “Не тревожь ты себя, не тревожь”, Сергей Лемешев исполнил “Одинокую гармонь”. Пластинки выходили миллионными тиражами. На вершине Мокроусов пребывал до смерти Сталина, чему способствовал не только талант. Партия расправилась с “формалистами” Шостаковичем и Прокофьевым, разогнала джаз–оркестры, заткнула рот Утесову и Шульженко, которых прежде приглашали на правительственные концерты в Кремль. Вот тогда пришлась ко двору простая, запоминающаяся после первого исполнения музыка Мокроусова и стихи поэтов-песенников.
Костры горят далекие,
Луна в реке купается,
А парень с милой девушкой
Никак не распрощается…
Мелодии к “Свадьбе с приданым” и “Поддубенским частушкам” звучали на сцене всех театров СССР, по радио Москвы. Солисты Большого театра, Краснознаменный ансамбль песни и пляски, хор имени Пятницкого исполняли песни Мокроусова. Преуспевавший композитор второй раз женился, стал отцом, жильцом высотного дома. В кабинете новой квартиры каждый день просиживал за роялем. Но в “оттепель”, при Хрущеве, понадобились иная музыка и иные песни. Автор “Одинокой гармони” не дожил до шестидесятилетия. Его песни не дают нам иногда забыть Кобзон и Хворостовский.
Сын армянина–винодела Иван Мурадов родился в Гори, на родине Сталина. По слуху научился играть на гитаре и рояле, подрабатывал тапером и грузчиком. Говорил по-грузински, хотел быть грузином, переиначил имя и фамилию на грузинский лад, стал Вано Мурадели. В столице поступил в Московскую консерваторию, где слыл вожаком комсомола и спортсменом. За минорной симфонией, оплакавшей Кирова, последовала мажорная “Торжественная увертюра” в честь Молотова, еще одного соратника вождя.
Но востребованными оказались не симфонии и романсы на слова Пушкина, а “Колхозная песня”, песня “Светит Ленина звезда”, “Маршал Буденный” и так далее. “Звездный час” наступил после смерти великого земляка из Гори. Никто не сочинил столько песен, кантат и хоров в честь Ленина, КПСС, коммунизма, как Вано Ильич. “Партия наш рулевой” — его, “Славу мудрой партии поем” — тоже.
Солисты, хоры и оркестры без устали исполняли марши, гимны студентов, демократической молодежи, борцов за мир. Он с радостью откликался на юбилеи, съезды, совещания коммунистических и рабочих партий, на все, о чем писали газеты. Есть у него даже опус “Про советский атом”. Поэтов убеждал так: “Если нас просят написать песню (комсомольцы, целинники, врачи, сибиряки и так далее), значит, нас любят”. Просили разные инстанции, города, юбилейные комиссии, выставочные комитеты. Никому не отказывал. Творил с душой по социальному заказу. За все платили по высшим ставкам. Сам знал, что нужно в данный момент. По названиям его перлов можно узнать об открытии Ферганского канала и канала Москва—Волга, о 800-летии Москвы и 300-летии воссоединения Украины и России. По просьбе “МК” мгновенно сочинил на стихи в газете песню “Едем мы, друзья, в дальние края”. Ее запели комсомольцы-добровольцы перед отходом поезда на целину.
Помимо таланта природа наградила его общественным темпераментом. С молодых лет всегда чем-то командовал, вступил в партию. В тридцать лет работал ответственным секретарем Союза композиторов СССР, в войну служил начальником ансамбля Военно-Морского Флота. Композиторы охотно вручали ему власть в своем союзе.
Он был легок на подъем, все считали его грузином, непревзойденным тамадой. Его я однажды видел и слушал в “Московской правде”, где он, как артист, рассказывал анекдоты, выражал неподдельную радость по случаю встречи с главным редактором.
Ничто в образе весельчака и жизнелюба не выдавало человека, подвергнувшегося жестокому гонению родного государства, отплатившего черной неблагодарностью за оперу об Октябрьской революции на Кавказе. Под очередной ее юбилей в Большом театре поставили оперу “Великая дружба”. Триумфа не последовало. Раздосадованный Сталин из правительственной ложи ушел после первого акта. Вот тогда о композиторе все узнали из “Постановления Политбюро ЦК ВКП(б) об опере “Великая дружба” В.Мурадели”. У меломана Сталина опера вызвала гнев. Чеченцы и ингуши, отправленные к тому времени гибнуть в степи Казахстана, а не грузины и осетины, выставлялись героями. Не пришлась по душе музыка. Она напомнила оперу Шостаковича “Леди Макбет Мценского уезда”, объявленную “Сумбуром вместо музыки”, и ее он не дослушал.
Так Мурадели поставили в один ряд с Шостаковичем, Прокофьевым и Хачатуряном. По ним партия била, рикошетом задев автора “Великой дружбы”. Он немедленно признал ошибки, переделал оперу. И песен не бросал. Сочинил подлинный гимн в честь дружбы Китая и СССР, Сталина и Мао.
Русский с китайцем братья навек,
Крепнет единство народов и рас,
С песней шагает простой человек,
Сталин и Мао слушают нас.
“Бухенвальдский набат” блистательно исполнял Муслим Магомаев. Мой друг Леня, на сцене Леонард Мальцев, солист Московской филармонии, пел на концертах: “И на Марсе будут яблони цвести”. Ольга Воронец стала звездой, поразила, когда заявила всем: “Я — Земля, я своих провожаю питомцев, сыновей, дочерей, долетайте до самого солнца и домой возвращайтесь скорей!”.
Умер композитор, прожив шестьдесят лет, в Томске. Там сочинил в последней командировке “Песню о Томске”. (“Томичи нас просят, значит, любят”.)
Большой театр никогда не поставит ни первую, ни вторую редакции оперы “Великая дружба”. Не возобновит оперу “Октябрь”, где Ленин баритоном запел волжскую песню “Камушка” о реке Кама на слова Некрасова:
Эй, ветерок,
Дуй посильней,
Дай хоть часок
Нам повольней!
На недавнем юбилее “МК” Кобзон исполнил песню журналистов: “Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете…”. Это творение Вано Ильича. Другое сочинение исполнять будут всегда во время встреч первых лиц Китая и России. Я имею в виду “Москва—Пекин”. Талантливый, яркий был человек. Но в целом разменял талант на пятаки, вышедшие из обращения.
Долгожитель Никита Богословский никакого отношения к пролетариату и крестьянству не имел. Родился в Санкт-Петербурге в дворянской семье, высланной из города после выстрела в Кирова. До “большого террора” окончил консерваторию. Его дед по линии матери запечатлен на картине Репина “Заседание Государственного совета” в обществе Николая Второго. Об отце, ушедшем из семьи, известно лишь, что звали его Владимиром Львовичем Богословским.
Искать в клубе или кинотеатре рояль Никите не пришлось. Ребенка насильно в три года усадила за рояль мама, выпускница консерватории. Охота играть пришла позже. Тогда оттащить от инструмента не могли. На имевшейся некогда в каждом доме балалайке научился играть сам. Вундеркинду давал уроки Глазунов, “живой классик”, эмигрировавший позднее на Запад. В восемь лет Никита пришел на день рождения со своим вальсом “Дита”, подаренным сверстнице Эдите, дочери Леонида Утесова. Спустя годы великий артист запел песни Никиты под аккомпанемент оркестра.
Естественно, что в лице студента профессора видели будущего Глазунова. Да и сам он тяготел, как все на композиторском факультете, к формам, принесшим славу русской музыке. Начал на сюжет “Ревизора” писать оперу. На стихи Пушкина, как Чайковский, сочинил романсы. Его симфонию f–mol исполнил оркестр Ленинградской филармонии перед войной. За ней последовали другие семь симфоний, музыкальные драмы, балет, “сложнейшие формы” музыки.
Но и с этим автором симфоний произошла типичная история. Признание принесла легкая музыка. Военные объявили конкурс на лучшую песню о пограничниках. Молодой и нуждавшийся в средствах композитор поучаствовал в конкурсе. Премии не получил. Но не оцененное “Письмо в Москву” без просьбы автора исполнил Сергей Лемешев, которому песня случайно попала на глаза. Десять лет спустя песню “Где ты, утро раннее?” Богословский сам принес Лемешеву. Он ее спел на радио.
Из фильма “Остров сокровищ” вылетела на улицу первая песенка. Другой фильм “Истребители” увидели и забыли, а песню, начинавшуюся словами “В далекий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят”, — запомнили все. Спел ее под названием “Любимый город” молодой Марк Бернес. Он же исполнил “Спят курганы темные” из фильма “Большая жизнь”. Абсолютно безголосый артист стал другом и самым желанным исполнителем. В фильме “Два бойца” он пропел в полголоса “Темную ночь”, написанную молниеносно Богословским за десять минут. Тогда же, на киностудии, прослушав фольклор приглашенных по объявлению эвакуированных коренных одесситов, внук камергера сочинил “Шаланды, полные кефали”, ставшие родными внукам биндюжников и “всей Одессе”, визитной карточкой “города-героя”. Пишу названия песен — и невольно слышу музыку. Слышат ли те, кому рыночные радиостанции забили голову импортной шелухой?
Вспоминая жизнь при социализме, композитор в старости наговаривал на себя: “Я никогда не интересовался страной. Все мои мысли были направлены на творческое благополучие и на свою судьбу в этом мире, который я воспринимал иронически. В духовном плане у меня не было драм и трагедий”. Не интересуясь страной, он не написал бы “Любимый город” и “Темную ночь”.
Но ирония не убывала до последних дней, оборвавшихся в ночь с 3 на 4 апреля уходящего года. Ирония подсказала ослушаться суровых служивых, приказавших следовать в ссылку. Каратели в суматохе “большого террора” забыли о нем. Ирония вдохновляла на розыгрыши, ставшие легендами Москвы ХХ века. Ему приписывали телеграмму, отправленную анонимом в адрес Союза композиторов от имени Франсиса Лея. Тот якобы поздравлял Таривердиева “с огромным успехом моей музыки в вашем фильме “Семнадцать мгновений весны”.
Не пломбировал он дверь, при виде которой хозяйка квартиры упала в обморок. Женщин никогда не разыгрывал. Но и того, что натворил этот жизнелюб, при советской власти постоянно обедавший в “Национале”, хватило ему, чтобы перед смертью попросить прощения у тех, кто не оценил его злые шутки. Он изводил “Вечернюю Москву” звонками после каждого “ляпа”, не заставлявшего себя долго ждать.
Перестройка ударила “одним концом по барину, другим по мужику”. Джентльмен, ходивший по советской Москве в белом, по словам жены, “жуткий модник и бабник”, остался у разбитого корыта. Из него вытек финансовый ручей, поступавший в СССР из моря музыки: сотен песен, фильмов и спектаклей. Пришлось тому, чьим именем назвали малую планету Солнечной системы, отправить телеграмму в адрес правительства:
“Оплачивать квартиру денег нету.
И, видимо, не будет никогда.
Назвали моим именем планету.
Быть может, переехать мне туда”.
По случаю 90-летия со дня рождения в Москве симфонический оркестр исполнил “сложные формы” Богословского. Будут ли играть эти симфонии в будни? Не уверен. Кроме музыки писал стихи, такие, например:
О днях былых я часто вспоминаю,
Мелеет славы бурная река.
И я без сожаленья
в суп бросаю
Лавровый лист
из моего венка.
Под его именем выходили книжечки юмора и сатиры, он шутил без конца, сыпал афоризмами. Мне они не кажутся классикой.
Иван Козловский по просьбе Сталина спел “Темную ночь” Черчиллю в Москве. Эту песню не забудут как войну, вдохновившую ее написать.
