Разные судьбы

лейб-медиков Боткиных

В старой Москве «практикующих врачей», давших о себе сведения в книгу «Вся Москва» за 1917 год, я насчитал около 4000 фамилий, с адресами в домах с отдельными квартирами и телефонами, стоявшими не у всех, но у многих. Плотно лекари заселяли Арбат: там жили 74 врача. Столько же их насчитывалось на главной в городе — Тверской улице, почти в каждом доме.

лейб-медиков Боткиных
Петровский бульвар, 5.

Обычно доктора дома вели прием по три часа в день, совмещая его со службой на медицинском факультете Московского университета, в его клиниках, городских больницах. Они занимали самые красивые здания в городе, напоминавшие дворцы. Одни изначально служили дворцами, как это случилось на Страстном бульваре, где Матвей Казаков в усадьбе князя Гагарина возвел великолепный и очень большой дом с колоннадой. До больницы княжеский дворец занимал аристократический Английский клуб. Другие, с роскошными фасадами, здания сразу предназначались медицине. Это хорошо видно на Сухаревской площади Садового кольца, где двести лет назад граф Николай Шереметев в память любимой жены построил для калек и нищих Странноприимный дом; в нем в наши дни оказывают скорую помощь в институте имени Склифосовского.

Звание врача в Российской империи ценилось высоко — самые известные из них пользовались популярностью, сравнимой с актерской. Доктор Павел Пикулин, чье имя связано с Петровским бульваром, относился к таким баловням судьбы. Он лечил историка Тимофея Грановского, чьи лекции в Московском университете завершались овациями; ставшего известным Ивана Тургенева; эрудита Василия Боткина и его братьев (на их сестре доктор женился); поэта Афанасия Фета; врача и переводчика Николая Кетчера и многих других известных и неизвестных пациентов.

Павел Пикулин пошел по стопам отца, Луки Егоровича, анатома и физиолога, доктора медицины и хирургии. На студенческой скамье в Медико-хирургической академии ему доверяли сложные операции, за что удостоили бриллиантовым перстнем. В молодые годы он служил лекарем егерского полка, стоявшего в Грузии, присоединившейся к России, спасал грузин во время эпидемии чумы. В 1812 году вышла во «Всеобщем журнале врачебной науки» его статья «О чуме в Грузии».

Когда началась война с Наполеоном, с русской армией Лука Пикулин дошел до Парижа, служил главным врачом армейского корпуса. Ушел в отставку в 33 года и занялся частной практикой, прослыл замечательным врачом, но сам себя не спас — умер в 39 лет.

Лука Пикулин учился у основателя отечественной хирургической школы Ивана-Иоганна Буша, сына немецкого солдата. В 17 лет, не дав доучиться в академии, студента Буша определили врачом 64-пушечного корабля «Мечислав», и после кровопролитного морского сражения на его руках оказалось 200 раненых матросов, которым всем требовалась его помощь.

Буш, читавший, как все профессора, лекции на немецком языке, первый произнес ее на русском, считавшемся (из-за обилия немецких терминов) неудобным в медицине. Как вспоминал один из его лучших учеников Матвей Мудров, читал «как оратор». О Буше пишут, что он обладал исключительной способностью выбирать из своих слушателей самых талантливых, и благодаря ему выдвинулась плеяда выдающихся российских хирургов. В их числе оказался Павел Пикулин.

В середине XIX века он считался в Москве непревзойденным диагностом. Профессор учил студентов пальцами и ладонью простукивать и прослушивать пациентов, определяя таким образом причину болезни. Вслед за ним его ученики «обзавелись стетоскопами и принялись неутомимо выслушивать и до мозолей наколачивать свои пальцы».

Частная практика сделала врача состоятельным человеком. Он занимал особняк на Петровском бульваре, 19, о котором я писал в предыдущем «хождении». Вокруг Павла Лукича образовался круг знакомых и друзей, общавшихся постоянно в его гостеприимном доме. Об этом дает представление бывавший в нем Афанасий Фет в «Моих воспоминаниях»:

«Хотя Т.Н.Грановский и жена его давно уже умерли, тем не менее я еще захватил остатки его круга в доме заслуженного профессора, доктора медицины Павла Лукича Пикулина, женатого на младшей сестре жены моей.

Впоследствии я познакомился с корифеями московской медицины, учениками Пикулина, и помню их рассказы о том, с каким благоговением студенты слушали лекции любимого профессора. Но при всем своем знании и редком отсутствии шарлатанства, приобретший большую практику Пикулин, по детской округлости лица, добродушной насмешливости и полной беспечности, на всю жизнь остался милым ребенком; и при слабости характера получивши в наследство из кружка Грановского такой не терпящий возражений экземпляр, как Н. Хр. Кетчер…

Сергей Боткин.

…Бывало, сидя у Пикулина и слыша о слуге, явившемся просить доктора к больному, Кетчер, будучи сам доктором медицины, хотя и не практиковавшим, закричит: «И охота тебе, Пикулин, таскаться по больным! Наверное, какая-нибудь нервная баба, которой надо лавровишневых капель. Ха-ха-ха! А ты лучше пошли за бутылочкой «Редерера», и мы сами с тобой полечимся, ха-ха-ха!»

Конечно, получившие отказ больные не повторяли своих приглашений, а падкий и без того на всякого рода самоуслаждения Пикулин предпочитал предаваться заботам о цветочной теплице, изящном журнале садоводства и домашнем обеде, изготовляемом под личным его наблюдением по всем правилам кулинарного искусства.

Таким образом, мало-помалу Пикулин впадал в то превращение дня в ночь, которое через три года после моего с ним знакомства стало его образом жизни. Началось это с привычки отправляться в пятом часу прямо из-за вкусного обеда спать в кабинет и просыпаться только в восьмом часу, когда на огонек к чаю сходился весь его кружок. Здесь являлись люди самых разнородных характеров, начиная с широко образованного и изящного Станкевича, остроумного Е.Ф.Корша и кончая далеко не изящным собирателем сказок Афанасьевым. Разнообразных членов пикулинского кружка, видимо, привлекала не нравственная потребность высшего умственного общения, а то благодушное влечение к шутке, оставшееся в наследство от Грановского, которому нигде не было так по себе, как в кабинете добродушного Пикулина».

Доктор содержал при доме кроме теплицы и сада свору собак, громким лаем досаждавших соседям.

Пикулин интересовался многим за пределами медицины. В исполнении Михаила Щепкина он в числе первых прослушал пьесу Тургенева «Нахлебник». По просьбе Грановского, друга Александра Герцена, и его кружка Пикулин в 1855 году отправился по суше и по морю в далекий Лондон, чтобы привезти оттуда в Москву номер запретной «Полярной звезды», посвященный тридцатилетию казни декабристов. Их профили украшали обложку журнала, ходившего по рукам.

Павел Пикулин, женившись на Анне Боткиной, породнился с большой и богатой семьей Петра Кононовича Боткина, основателя чаеторговой фирмы, унаследованной его детьми. От двух браков у него родились 9 сыновей и 5 дочерей. Сын Василий, не желавший торговать китайским чаем, как отец, путешествовал по Европе, занимался переводами, публиковал в лучших журналах статьи о философии, литературе, музыке, театре, живописи.

В молодости Василий дружил с Герценом и Белинским, проникся «враждой к существующему порядку», принял к сердцу идеи Великой французской революции, высказывался о «величии и красоте свободы, братства и равенства», о «полном искреннем отрицании так называемого Бога». В его доме, родовом гнезде Боткиных в Петроверигском переулке, проходили заседания кружка Грановского. А на даче читали до появления в журналах стихи и прозу Гоголь, Кольцов, Некрасов, Тургенев, Лев Толстой… Как пишет «Московская энциклопедия»: «Дом Пикулина на Петровском бульваре был центром художественной и литературной жизни Москвы».

После пятидесяти лет он сменил вехи, забыл про утопический социализм Сен-Симона, левых гегельянцах и немецких романтиков. Стал консерватором и монархистом. С другом и родственником Афанасием Фетом, женатым на его сестре Марии, осудил в рецензии роман Чернышевского «Что делать?», побудивший многих молодых русских стать революционерами, включая Владимира Ульянова. (По признанию последнего, «роман «Что делать?» меня всего глубоко перепахал. Это вещь, которая дает заряд на всю жизнь». Одно из своих сочинений Ленин назвал «Что делать?».)

Брат Василия Дмитрий Боткин занимался делами, но «дышал» коллекционированием французской и русской живописи. В роскошных «картинных комнатах» купленного особняка на Покровке, 27, собрал свыше 100 полотен, среди которых владел вариантом-повторением картины Александра Иванова «Явление Христа народу». Коллекцию, умноженную его сыном Петром, после революции 1917 года национализировали; особняк, заполненный картинами, стильной мебелью, не стал музеем.

Управлял семенной фирмой, заседал гласным в Московской городской думе и занимался благотворительностью Петр Боткин. Его избирали старостой великолепного храма Успения на Покровке, разрушенного в 1930-е годы. Он известен и как староста храма Христа Спасителя. На его пожертвования сооружались православные церкви в Польше, входившей тогда в Российскую империю, Палестине, Японии, Аргентине.

Одиннадцатый ребенок в семье, Сергей Боткин мечтал учиться математике в Московском университете. Нехотя поступил на медицинский факультет, потому что как сын купца при Николае I не имел права заниматься на других факультетах, куда принимали сыновей дворян. Учился у Павла Пикулина. В отряде великого Пирогова лечил раненых солдат и матросов на Крымской войне. Семь месяцев провел на Русско-турецкой войне, на балканском фронте, и считается одним из основателей военно-полевой терапии в России. Академик Иван Павлов назвал созданное им направление в медицине «нервизмом». Сергей Боткин установил причину «катаральной желтухи» (вирусного гепатита), описал атеросклероз, основал первую лабораторию в свой клинике для изучения лекарств, издавал «Архив клиники внутренних болезней профессора С.П.Боткина» и «Еженедельную клиническую газету».

Евгений Боткин.

Профессор считался непревзойденным диагностом и терапевтом и заслужил звание лейб-медика Александра II и Александра III, спас от тяжелой болезни императрицу. В диагностике ошибся единственный раз, и эта ошибка стоила ему жизни. Он умер в 55 лет.

Его сын, Евгений Сергеевич Боткин, став врачом, два года стажировался в Германии у лучших немецких профессоров. Ушел добровольцем на Русско-японскую войну. «За отличие, оказанное в делах против японцев», награждался четырьмя офицерскими орденами. Он, как и отец, стал лейб-медиком царской семьи, лечил наследника престола Алексея, страдавшего неизлечимой гемофилией, и постоянно находился рядом с ребенком. «Я вас люблю всем своим маленьким сердцем», — сказал несчастный Алексей доктору, исповедовавшему принцип «больного нужно любить». Боткин дал честное слово Николаю II после его ареста: «Оставаться при нем до тех пор, пока он жив». Последовал за ним в ссылку. Не воспользовался милостью палачей и не покинул семью Романовых перед расстрелом. (Не могу не сказать, пользуясь случаем, что провел сложнейшее расследование и нашел на свой страх и риск тайную могилу под Екатеринбургом известный сценарист кино- и телефильмов Гелий Рябов с краеведами Урала, совершив подвиг, не оцененный правительством.)

Вместе с останками царской семьи и их верных слуг, как известно, доктор Боткин похоронен в Петропавловском соборе. Но вот необъяснимый для меня парадокс. Лейб-медика Николая II Евгения Сергеевича Боткина большевики в 53 года расстреляли в подвале Ипатьевского дома в августе 1918 года. И они же спустя два года назвали именем его отца — лейб-медика двух царей Сергея Петровича Боткина — построенную на пожертвования купца Кузьмы Солдатенкова самую большую в городе Солдатенковскую больницу. (В ней у Ленина извлекли пулю, оставшуюся в теле после покушения Каплан.)

Понадобилась революция 1991—93 года, чтобы во дворе Боткинской больницы установили бюст мецената. Именем Сергея Боткина названы два Боткинских проезда у больницы, где я испытал на себе минувшей зимой, после падения на обледенелом тротуаре, искусство замечательных хирургов Деринга и Холодаева, исполнивших сложную операцию, после которой раньше оставались инвалидами.

Есть еще одно достопримечательное владение на Петровском бульваре, 5, которое принадлежало жене инженера Марии Николаевне Ренквист. По этому адресу проживал в 1913 году, как значится во «Всей Москве», «Глиэр, Рейнгольд Морицович; Московская симфоническая капелла; Народная консерватория; Московское общество распространения камерной музыки». В том году золотой медалист Московской консерватории Глиэр дирижировал оркестрами, преподавал, сочинял музыку, сделавшую ему до революции имя, звание личного почетного гражданина и трижды лауреата премии имени Глинки.

Сын немецкого мастера по изготовлению музыкальных инструментов родился в Киеве. Приехал в Москву, чтобы поступить в Московскую консерваторию. Закончив ее, на два года уехал в Германию — стажироваться на концертирующего дирижера. По его словам: «В Киеве я родился, в Москве увидел свет духовный и свет сердца».

Живя на Петровском бульваре с 1904 по 1913 годы, Глиэр непрестанно сочинял музыку. Прослушав его Третью симфонию «Илья Муромец», Леопольд Стоковский похвалил автора: «Я думаю, что этой симфонией вы создали памятник славянской культуре — музыку, которая выражает силу русского народа». В те годы Глиэр много преподавал. В Музыкальном училище сестер Гнесиных готовил к поступлению в консерваторию Сергея Прокофьева. «Как-то так выходит, — писал позднее тот, — что кого из композиторов ни спросишь, он оказывается учеником Глиэра — или прямым, или внучатым». Его учениками были Александр Александров, автор музыки Гимна Советского Союза; композитор Вано Мурадели, чья опера «Великая дружба» побудила партию громогласным постановлением осудить его — и заодно Шостаковича и Прокофьева — за «формализм в музыке» и категорически запретить исполнять их сочинения по радио и на концертах. В постановлении ЦК ВКП(б) в феврале 1947 года фамилия Глиэра не прозвучала — очевидно, потому, что, как признавался Глиэр, «передавать свои мрачные настроения в музыке считаю преступлением».

В том году Глиэр удостоился Сталинской премии первой степени за Четвертый струнный квартет. За год до этого Сталинскую премию первой степени получил Рейнгольд Морицович за концерт для колоратурного сопрано с оркестром, часто звучавший по радио в исполнении Надежды Казанцевой, завораживавшей своим голосом. Этой вожделенной для музыкантов премией той же степени Глиэра наградили в 1950 году за балет «Медный всадник». Завершала его музыка, ставшая «гимном великому городу».

В годы, когда музыку Рейнгольда Глиэра перестали постоянно транслировать по радио и исполнять в Большом зале Московской консерватории, я с трепетом слушал ее под сводами Московского вокзала Ленинграда, когда выходил из вагона «Красной стрелы», предвкушая выход на Невский проспект.

Первый период жизни композитора на Петровском бульваре, 5, длился девять лет. В 1913 году Киевская консерватория предложила ему должность профессора. В Москву возвращение произошло после мировой и Гражданской войн. Что было дальше — в следующем «хождении».

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру