Эти два события случились на одном континенте. В одной и той же стране. В одном и том же городе. Даже месяц был один и тот же — январь.
Только события — разные. Как и люди, с которыми они случились.
Разные настолько, что их имена даже не могли бы совпасть в одном полушарии головного мозга. Только сейчас я понял, почему с утра так раскалывалась голова.
...Прости, чудесная русская водка. Я грешным делом винил тебя. Нет — это мозг протестовал против несовместимости имен и событий.
Неделю назад в Нью-Йорке арестовали Бородина.
Пять лет назад в Нью-Йорке умер Бродский.
Бродский и Бородин в сегодняшней России — величины несопоставимые.
Кто такой Бородин — у нас в стране знают все. По крайней мере теперь уж точно.
Кто такой Бродский — дай бог, известно десяти—пятнадцати процентам сограждан.
* * *
Я хорошо помню день похорон Бродского. (Показывали по телевизору.) Тогда в Нью-Йорке, как и в начале этой недели, шел мокрый снег. А по нью-йоркским улицам шел Виктор Степанович Черномырдин.
Не знаю, какой умный советник подсказал ему: “Надо бы проститься с поэтом”. Готов спорить, Черномырдин переспросил: “С каким?” Уверен, что объясняли довольно долго. Но честь и хвала великому новорусскому афористу — он в конце концов все понял и пришел к гробу. Даже сказал что-то в телекамеру. Получилось не “как всегда”. Очень по-человечески получилось.
С тех пор никто из российских вождей не стоял у гроба поэта. Не потому, что не хотели: просто политиков много, а поэты перевелись. Их столько за первую половину прошлого века у нас угробили, что на вторую остался один только Бродский.
Дни до и после похорон стали “пиком популярности” Иосифа Бродского в покинутом им отечестве. Про него показали несколько передач, пару документальных фильмов с неизменной цитатой на фоне траурной музыки:
“Он умер в январе, в начале года.
Под фонарем стоял мороз у входа...”
(Журналисты уверяли, что так поэт напророчил свою кончину. То, что стихотворение называлось “На смерть Т.С.Элиота”, значения не имело.)
На самом деле Бродский ничего себе не пророчил. А если и пророчил по молодости — ошибся: “...на Васильевский остров я приду умирать...”. Не пришел. Не приехал. Так и умер в Нью-Йорке. А похоронили в Венеции.
* * *
Главного завхоза страны из России никто не гнал. Стихов он не писал — подписывал приходные ордера. Перед страной у него была невинно чистая биография. Что подтверждает даже прокуратура.
Если Бродский, согласно решению советского суда, был тунеядцем, то Пал Палыч, наоборот, — трудоголиком. Реставрировал Кремль, оснащал последним дизайном президентский самолет. А в последнее время занимался и вовсе историческим делом — скрещивал рубль с “зайчиком”. Он, наверное бы, много чего еще хорошего успел натворить, но согласно решению прокуратуры швейцарской совершил посадку в американской тюрьме.
Бродский никогда не считал себя диссидентом, хотя по сути был таковым. Бородин стал первым в истории России диссидентом навыворот — какого-то нового, неизвестного доселе типа. Госсекретаря Союза Белоруссии и России поймали, словно Япончика. И травят теперь гамбургерами в нью-йоркских застенках.
Бродский был одним из узников тоталитаризма. Бородин стал узником космополитизма в самом ненавистном нашему уху смысле.
* * *
После тюрьмы и суда Бродского отправили в ссылку. В Архангельскую область. Дорога туда осталась, по словам самого поэта, одним из самых ярких впечатлений в его жизни.
Потом он часто рассказывал про арестантский поезд. И одного своего попутчика — пожилого крестьянина, получившего несколько лет, кажется, за мелкую кражу.
“Я смотрел на него и думал, — вспоминал Бродский (за дословность не отвечаю. — Авт.), — что этому человеку никогда уже не выйти из лагеря. О нем никто никогда не узнает, за него никто не заступится — ни известные писатели, ни западная общественность. Тогда я понял, в чем разница между культурой и жизнью общества...”
За Бродского заступились. Его выпустили и выгнали туда, где он мог свободно писать. В страну, которую он полюбит потом как вторую родину.
“А что насчет того,
где выйдет приземлиться,
земля везде тверда;
рекомендую США”, —
напишет Бродский, прожив несколько лет в Штатах.
* * *
Пал Палычу Бородину эти строчки показались бы сейчас издевательскими. Ибо приземлился он аккурат на мягкое место. Как пишут в наших газетах, “его подставили”.
Из тысяч нынешних крестьян в сельских райотделах милиции выбивают признания в кражах коров. За “КамАЗ” бревен лесников сажают на всю катушку. И ни одному Резнику или Падве нет до них никакого дела. Это разница между большой политикой и жизнью общества.
За Бородина, диссидента новой формации, вступились в России многие. Депутаты, бизнесмены, даже эта (как ее?) творческая интеллигенция. Тем более что в отличие от Бродского он об этом без лишней скромности сразу же попросил.
Для полной кривозеркальности Бородину надо взяться сочинять стихи. Не знаю, может, он уже и сочиняет? Впрочем, навряд ли.
Зато на днях прошло сообщение: Пал Палычу, как и всем заключенным элитной американской тюрьмы, выдали баскетбольный мячик.
Говорят — хороших белых баскетболистов не бывает. Вот и узнаем...
* * *
“Лучше быть последним неудачником в демократии, чем властителем дум в деспотии”, — сказал Бродский в своей нобелевской речи. Я почему-то верю, что сказал искренне, хотя в неудачники его никак не запишешь.
Бородин стал сразу и неудачником и властителем, только вряд ли он от этого счастлив. По крайней мере теперь.
Русский поэт Бродский перелетел океан, чтобы стать свободным. Русский политик Бородин — чтобы сесть в тюрьму.
Это, как на смех, про него уже другой, но тоже умерший поэт написал:
“Мой друг уехал в Магадан.
С него довольно, с него довольно.
Уехал сам, уехал сам.
Он добровольно, он добровольно...”
Я думаю, ерунда это все насчет какой-то подставы. Скорее всего никто никого не подставлял. Просто Бородин решил погулять. Его подвела широкая русская натура. И не он в этом виноват — сидящий в каждом из нас былинный авантюризм. На придорожном камне не знающему, куда податься, добру молодцу не “направо-налево” следовало бы писать, а “сидел бы ты дома”. И все было бы хорошо — и у крестьянина-скотокрада, и у госсекретаря былинной страны Пал Палыча.
* * *
“Собака лает, ветер носит,
Борис у Глеба в морду просит.
Кружатся пары на балу.
В прихожей — куча на полу...” —
пишет о первой родине “американский” Бродский. И добавляет через две строчки:
“...Пускай Художник, паразит,
другой пейзаж изобразит”.
И мы его уже десяток лет как рисуем. А выходит — тот же милый сердцу натюрморт с кучей.
Потому что если смотреть “оттуда” — это, наверно, куча. А с нашей стороны — удобрение для очередной посевной.
Из-за океана кричат: “Хватит кормить Россию — все равно получаются кучи и коррупция”.
Но разве же это правда? Это кто, Пал Палыч, что ли, коррупционер? Он — уважаемый человек, хозяйственник, к тому же сам прилюдно сказал: “Я — не коррупционер”. Как можно человеку не верить? И тем более судить по чужим законам.
Примерно так же испанская инквизиция казнила индейцев майя за людоедство. Янки, вы же гуманисты. Не глумитесь — верните Пал Палыча в наше племя...
* * *
Сколько бы ни прошло времени, Бродского у нас никогда по-настоящему не полюбят. Это очень логично: за Россию надо либо жить, либо умирать. Одного Бродскому сделать не дали, от другого он сам отказался.
Это очень логично, что Пал Палычей у нас всегда будут защищать. Так жалеют свою ногу или руку. Даже если она сильно болит и, по мнению умных врачей, ее надо бы отрубить, — рука ведь все равно часть плоти.
А такие поэты, как Бродский, — крайняя плоть. Без нее и жить можно, и размножаться. Но это не по-нашему. По-нашему — просто не замечать.
Что такое для России пять лет без Бродского, если он без нее смог двадцать пять? Яйца курицу жить не учат. Тем паче, когда чужие.
* * *
Бродский много стихов посвятил известным и неизвестным людям. По большей части знакомым, по меньшей нет. Но об одном посвящении не все даже из читавших Бродского знают.
“Подражание Горацию” это стихотворение называется. А чему и кому посвящено — догадайтесь с одного раза.
“Лети по воле волн, кораблик.
Твой парус похож на помятый
рублик.
Из трюма доносится визг республик.
Скрипят борта.
Трещит обшивка по швам на ребрах.
Кормщик болтает о хищных рыбах.
Пища даже у самых храбрых
валится изо рта.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Одни плывут вдаль проглотить
обиду.
Другие — чтоб насолить Эвклиду.
Третьи — просто пропасть из виду.
Им по пути.
Но ты, кораблик, чей кормщик Боря,
не отличай горизонт от горя.
Лети по волнам стать частью моря,
лети, лети”.
(1993)
Сочиняя это с несвойственным вообще-то ему романтизмом, поэт точно не ведал, что за завхоз будет у этого кормщика, кто сменит Борю у руля корабля и в какие воды нас со всей этой командой потом занесет...
Но сейчас не время трепаться. У нас полундра — человек за бортом.
