Свежескошенная трава пахнет арбузом.
Толстый бульдог похож на переваренную сардельку.
Кочан цветной капусты напоминает соцветие снежинок.
Понос — это когда просквозило изнутри.
Раньше писателями назначали ЦК КПСС, партия. Приходили и говорили: ты будешь директором завода, организатором производства, ты будешь передовиком, на которого все начнут равняться. А ты — будешь писателем, инженером душ. Теперь писателем назначает телевидение, директором назначает телевидение, передовиком делает телевидение.
Как растет произведение — пьеса, рассказ, повесть, роман? Так же, как дерево — постепенно, накапливая силы и прибавляя к имеющемуся объему веточку, листочек, побег... Удлиняя эти самые раскинутые во все стороны руки, делая их более прочными и упругими. Невозможно сразу, в мгновение ока, создать готовое, законченное произведение — как невозможно сразу, минуя стадию эмбриона, ростка, саженца вытянуть из почвы стройное многолетнее дерево. Требуется время, кропотливая забота и уход, подкормка и удобрение, защита от вредителей и благоприятные климатические характеристики. Одним словом — ничто не происходит сразу.
Раньше легко было написать и трудно напечатать. Сейчас — наоборот. Есть желающие напечатать. Но мучительно трудно расстаться с текстом. Раньше, едва закончив вещицу, спешил ее показать, нес в редакцию. Теперь все-то она не нравится, все бы ее доделывал, перестраивал, доутрясал. Раньше ощущение было, что опаздываешь, что, если не напечатаешь, опоздаешь — другие скажут то, что первым открыл и должен произнести ты. Сейчас мысли: донести до бумаги то, что в тебе откристаллизовалось, вот это бы успеть сделать, а напечатать — дело десятое, главное — выразить (в максимально точной, совершенной форме), а уж станет об этом кому-то известно — так ли важно? Нет страха, что кто-то обскачет, опередит, потому что твоего и по-твоему никто не промолвит, а и произнесет, опять-таки, тебе-то что до того? У тебя свое дело, своя задача, не в гонках же участвуешь, а в огранке, хочешь — валяй, орудуй грубым напильником или ледорубом, много успеешь, оставишь после себя груду топорно обтесанных глыб, в породе же этой ведь есть драгоценные вкрапления, но они так и не извлечены, не отделены от невыразительной массы. Сравните эту гору с пусть несколькими крохотными, но безупречно обработанными алмазиками... Есть разница?
У писателя должен быть дар предвидения. Если же у него нет дара предвидения, у него хотя бы должно быть чувство, что у него такой дар есть.
Говорят: произведение рождается в муках.
Я даже готов рассказать, какие это муки. Ничего серьезного. Вдруг перестаешь работать. Вернее: перестается работать. То ли накатывает усталость, то ли вдруг, внезапно, заканчивается запал. Хотя накануне испытывал необычайный подъем. Роились идеи... И вот маешься. Не можешь найти себе места и применения. Пугаешься: вдруг вообще закончилась благодать работы... И это именно муки, почти терзания, страхи. Бродишь, слоняешься, неприкаянный... Не зная, чем себя занять. Пытаешься хоть что-то набросать на листке бумаги... Не подозреваешь, что это ты беремен, каждый раз начисто забываешь, что такое с тобой уже было: некое семя, после случайной связи с действительностью, в тебя запало и теперь осваивается, обрастает тканями твоего естества. А ты его вынашиваешь, этого своего ребеночка или даже часть его... И вот — днем, вечером, утром после пробуждения нагрянуло, начались схватки — дитя целиком, зацепившись ручонкой за одну, иногда даже не первую (в хронологии сюжета) фразу, является на свет... Иногда — это и точно одна фраза, один эпизод, ручка или ножка, или пальчик, которого, оказывается, недоставало младенцу, эту недостающую часть тебе досылают то ли твои собственные наблюдения, то ли надзирающие за твоей работой силы...
Иногда я готов уличить и обвинить Шолохова (по другим, косвенным психологическим мотивам): как такое возможно — не написать ни строчки в течение многих лет? Писатель не может не писать! Но иногда я готов его оправдать: излив, родив грандиозный роман, наверно, испытываешь такую усталость, такую опустошенность, что для новых родов просто нет сил. Столь же крупную вещь уже не создашь, а на мелочи — зачем размениваться?
Странным образом взвешивая услышанное и увиденное на каких-то внутренних весах, определяешь: наносное это — преходящее и забывающееся — или стоящее, значимое, содержащее в себе зерно вечности, и, следовательно, заслуживающее того, чтобы его прорастили.
Писатель не должен, не имеет права слишком погружаться в жизнь, приникать к ней, иначе утонет, будет поглощен и подхвачен ее всевбирающим потоком, слишком это заманчиво — жить вместе со всеми, жить как все — не отрываясь в отшельничество и одинокое блуждание мыслью в веках, — а бражничая за накрытым столом в большой шумной компании или с интересным собеседником (какой собеседник неинтересен после двух выпитых совместно рюмок), да он тебе выложит такое, понарасскажет столько, что голова кругом, и это так заманчиво — перекочевывать из компании в компанию, от краснобая — к краснобаю, а не выстраивать из мыслей и наблюдений бумажные сюжеты... Но ведь ты знаешь, что это и есть твое дело, твой смысл, поэтому должен оставаться над схваткой, над гулянкой, вне кипения, отстраненный и чужой. Чуждый стольким простым радостям...
