Прочитавшим эту книгу станет не по себе.
Что это - “Лолита”, вывернутая наизнанку? “Тропик рака”, привитый на российскую почву?
“Опасные связи” сегодняшнего дня? “Исповедь сына века”, исторгшаяся из души нашего современника?
Новый роман Андрея ЯХОНТОВА “БЫВШЕЕ СЕРДЦЕ” наверняка вызовет бурные споры и разнотолки.
Разновидность “бутылочки”, которую мы с Феликсом назвали “Поцелуй ручку”, собирала в единый вертеп проституток, девчонок из общежитий, продавщиц из ближайших универмагов (на какие только наживки их не ловили: на блеск дешевеньких и дорогих подарков, на сдобренные анисовым маслом обещания жениться, даже на голый крючок — многозначительное молчание, подразумевающее невероятный накал чувств)… Раздевали, выстраивали в шеренгу, сами (как на параде, только голые) занимали зеркальную позицию напротив. По сигналу оба ряда сближались. Тот, кто первый овладевал доставшейся ему невестой, получал право торжественно поцеловать ей ручку.
В другой массовой затее — “Ромашке” — обнаженные девицы располагались на ковре, образуя лепестками тел как бы цветок, а мы, на манер волосатых шмелей, перебираясь, переваливаясь с предыдущей на следующую, по очереди их оплодотворяли…
Не покидала фантазия: свести в подобной “клумбе” прошлых и настоящих участниц моего гарема. Первая попытка протрубить общий призыв прошла неудачно. Они стеснялись. Или прикидывались, что стесняются. Пустился на хитрость. Стал приглашать по две. По три. Наращивал число. И мало-помалу добился — учудил скопом то, что творил с каждой в отдельности. Вскоре они сами стали проситься в мой сад на общее опыление, не могли обойтись без свальных оргий.
В “Ромашке” запоздало завершилась эпопея с дочкой директора школы Ирочкой. Кажется, ни ей, ни мне этого уже не хотелось, но медный привкус несбывшегося, несостоявшегося, того, что могло произойти и оказалось упущено, угнетал, пощипывал кислинкой язык и самолюбие. Попытались — к общей отрезвляющей разочарованности — реализовать невоплощенное…
“Ромашка” Ирочку не расшевелила. У меня мерзли ноги, пока возился с ней и слушал слабеющие мольбы: “Не надо, не надо…”. Аж свербило в ушах… Опроставшись в нее, великодушно согласился: “Не надо — так не надо”. И отвалился в сторону — как половинка разрубленного полена.
* * *Мать просила “натаскать” для школьных экзаменов двух дочек ее сослуживицы. Я взялся. На первом занятии листали книги, а уже на втором малолетки расстегнули мои брюки и пустились, соревнуясь между собой, в сбор винограда и свирельную дуэль, покражу яиц из гнезда и включение-выключение рубильника электроподачи. Так, предаваясь то игре на арфе в четыре руки, то, в два рта, — на саксофоне, они и осваивали будущую специальность, проходили производственную практику, готовились к трудовой жизни… И в конце концов ввергли меня в исступление. Не в силах совладать с собой, я заорал ослом, зарычал тигром, заухал филином, завизжал гиббоном, завыл выпью.
Когда перепуганные родители в совершенстве овладевших тонкостями языковой грамоты мастериц вбежали в комнату, я сидел в кресле и обмахивался учебником алгебры. Взволнованным взрослым объяснили: у меня случилась почечная колика.* * *Ненавижу, когда в постели кричат или стонут. Или попискивают, будто мыши. Особенно отвратительны повадки мелких грызунов в крупных, дородных женщинах.
Может, Рая, глупенькая проводница, и понравилась тем, что не взвизгивала, не скулила, не раздирала ногтями мою спину? Лишь сжимала зубы до скрипа.
Когда схлынула первая волна ослепления, я стал Раю поглаживать, — без страсти, просто чтоб испытать удовольствие прикосновения. Она льнула ко мне. В мерцании ночника ее суховатые губы, спутанные светлые волосы, посапывающий носик предстали счастьем, о котором я, замороченный дремотной семейной заводью, давно мечтал…* * *Было или причудилось: лязгающий поезд, душное тесное купе, пропахший гарью городок, двухкомнатная квартирка и пьяный военный с ножом, приставленным к моему кадыку? Были или приснились — гвалт на заснеженном пустыре, выстрелы и бегущий в ночи мучнистый толстяк?
Может, предыдущая жизнь — виражи, штопоры, любовные лихорадки — навеяла ту вьюжную непроглядь?
Словно угадав мои мысли, Рая сказала:
— Ты странный…
Начала расспрашивать: кто я, где живу и откуда возвращался — когда увидел ее в аквариумно подсвеченном окне?
Я ответил:
— Вагонный вор.
Она засмеялась.
— Ты не вор. Воров я повидала…* * *Что с нами стало, в какой момент переломились, будто соломинки, наши судьбы? Гриша, воспитанный мальчик, превратился в уркагана, лицо сделалось узкоглазым, обрело налет нагловатости, подбородок выкатился вперед, в ужимках проступило непотребство… А ведь мечтал выучить языки, уехать за границу… Я завидовал ему! Хотел приобрести такие же, как у него, легкие, не жмущие туфли, широкие брюки, рубаху со свободным воротом… “Наступит лето… — мечтал я, — наряжусь франтом… Уйду куда глаза глядят…” У Гриши, наверное, тоже замыкало в голове, распаивались, до невменяемости, клеммы. Сын состоятельных родителей попался на мелкой краже. Моя мать спасла его. Выручила, освободила из-под конвоя. Ненадолго. Загремел за решетку по гораздо более серьезному поводу. Я к этому времени учился в институте. Из заключения Гриша прислал письмо, оно заканчивалось словами: “Не побрезгуй ответить”. Я не брезговал, но не нашел времени черкнуть пару строк…
Сперматозавр, роскошный король-любовник, сделался дряблым, с затравленным взглядом подкаблучником. (Он и всегда был пиздострадальцем, слишком зависел от женских расщелин и взгорий, терял голову от одного вида и запаха женских прелестей…) Его пунктик — трахнуть милиционершу, и чтоб она не снимала при этом форму и сапоги, — воплотился с буквальной точностью. Паспортистка из ближайшего отделения подставила ему прямо в кабинете, не снимая мундира и казенной обуви… Воображаю, какой густой аромат дешевого гуталина витал вокруг них… Сперматозавру же настолько понравилось, что на милиционерше женился. И продолжал требовать, чтоб она, ложась с ним, напяливала китель с погонами и наградами и сапоги. Хитрая курва слабостью и привязанностью к кирзе не преминула воспользоваться.
Многие так женились, соединялись — чтоб постоянно и без проблем спариваться, не теряя на поиск и прилаживание к партнеру ни минуты. Главарь уличной банды Паша Скоков, доисторическое чудище (родился с двумя рядами верхних зубов, говорил шепеляво), не скрывая намерений и мотивов (да и невозможно было утаить прущую из штанов пружину), взял в жены сисястую красоточку-маникюршу… Зачем она за него пошла? Затем, что тоже от него млела. Их друг к другу тянуло. Влекло, как влечет на перекрестке к столкновению две несущиеся навстречу машины. То Пашка тащил маникюршу в постель. То она затаскивала Пашуню на себя. Чуть ли не ежеминутно уединялись, отлучались, убегали, чтобы слиться… Мастодонтьи, палеозойские стоны оглашали наш двор днем и ночью. Соседи улыбались. Всем было ясно: эти двое обрели подходящую половину.
Есть мужчины… Неутомимые долбильщики… Как передать их походку? Они словно несут тяжелый бур, который немедленно надо погрузить в подходящую среду… Если он не вонзится в твердую породу или мягкую обволакивающую смазку — то просто-напросто перевесит остальное тело. Опрокинет его. Да и какой прок ходячему штопору держать сверло наготове и наперевес, никуда его не вворачивая? Оно для того и торчит, чтобы заглубляться в податливые пробочные ткани. Тело таких мужчин, похоже, уступит превосходящему его — и размерами тоже, а не только башеннокранным тоннажем — пребывающему в рабочей стоячести жалу.
Плотоядная Пашкина половина не уступала мужу ни в чем (кроме количества зубов): умела хорошо, с ветерком, подмахнуть, плескануть духовитого отвара на раскаленные камни, наддать сухого или влажного жару в нужный момент. Так они жили не тужили, будто постоянно пребывая в атмосфере под завязку натопленной парной: потные, раскрасневшиеся, возбужденные, сияющие… Умиротворенные. Поголосив, нахлеставшись вдоволь вениками, изведав терзания массажного костоломства, возникали — растрепанные, посвежевшие, со следами пронесшегося цунами на лицах. Не считали откровенность зазорной. Плодили-производили детишек. Которые, возможно, вылупливались из скорлупы и грызлись между собой саблевидными клыками, схлестывались чешуйчатыми хвостами, а вскоре заводили брачные хороводы с подрастающими представителями приплода схожих семейств. В точности копируя поведение начавших седеть, кряхтеть и терять бесчисленные зубы ящеров.
А вот бедняга Феликс свел счеты с жизнью. Дрянь-супружница довела его насмешками, что он не мужчина. Он и правда перестал им быть. Только в этом — громадная доля ее вины. Барракуда окрутила лихого моего напарника в первый же вечер знакомства: продиктовала номер телефона, сказала, что будет ждать, он позвонил, ее мать ответила — дочери дома нет, Феликса заело, как же так, обещала и обманула, стал ей названивать, она то встречалась с ним, то исчезала, поддразнивала, сделалась полной хозяйкой положения… А после свадьбы и вовсе не ставила ни в грош. Начал пить. Заходил в магазин, покупал поллитровку и высасывал из горлышка прямо возле прилавка. В вопросах секса, как и все пьющие, сделался теоретиком.
Возраст меняет внешность, отношения, взгляды, мысли… Сужает пространство. Уходят, исчезают приятели, разбредаются и оседают в сложившихся семьях подружки, теплые компании становятся не столь притягательны или распадаются вовсе, далекие страны и континенты уже не манят, не зовут — и не в том дело, что сделался тяжел на подъем, физически истратился, морально издержался, а в том, что внешние метаморфозы и впечатления перестают иметь к твоему внутреннему оцепенению и одиночеству даже малое касательство. Не развеивают хандру или — хотя бы надолго — угрюмые думы. С печальной очевидностью констатируешь: ты — не прежний. Выплывает, к примеру, вот уж не прибавляющее оптимизма понимание: легче уломать под новогодней елкой телеведущую или эстрадную диву, чем справиться с собственной женой… В искусственно-очаровательных теледикторшах видишь не ядреных, особой породы суфражисток (кипятком писающих и кончающих в связи с оказанным им высоким доверием — визуально стимулировать и подталкивать к повышению рождаемости филистеров, чьи жены чудовищностью превосходят даже силиконовые свежеподмалеванные экранные муляжи), не зазывный и призывный манок ты улавливаешь в низких и высоких грудных частотах отборных сладкоголосых сирен, а допрежь того: отверстый, вместе с разинутым ротиком, источник плохо отредактированных новостей. Куда бы ни мчал, чем бы ни отвлекал и ни дурманил себя, каким бы важным или пустячным делом ни пробавлялся, — отравляющий привкус зряшности, неисчезающий подтекст тупика все пронзительней, все больней примешиваются, на правах добрых знакомцев примыкают к любому начинанию… Гуще, чернее, непрогляднее тень, брошенная на чело будущим; осязаемей приближение финала, последней странички и буковки, неминуемой развязки, присущей даже самому многообещающему старту…
А в юные годы… Легко уступающие давалочки — постоянно к услугам. Бери — не хочу! Стакан спермы воспринимается естественной данностью, нормой, пустяком, ничего в отношениях между любовниками не решающим… Пройдет двадцать лет — и за такой стакан готов заплатить самую высокую цену…* * *Намерение родителей определить меня в институт стало прологом еще одного захватывающего бардальеро. Толстая до бесформенности и при этом не лишенная шарма и завлекательности подруга матери (ее просили порепетировать непутевого, наотрез не желавшего грызть гранит науки абитуриента) начала бегать за мной, едва мы приступили к штудированию хрестоматий и сборников по истории права. Я увиливал, уклонялся от скучнейших бдений, но обладательница прекрасной атласной кожи и копны крашенных в соломенный цвет волос, носившая экстравагантные наряды и яркие платочки, была непреклонна: гонялась, преследовала по пятам, обрывала телефоны, если трубку снимали отец или мать, настаивала на дополнительном (крайне необходимом) цикле лекций и надзоре за кругом моего чтения… В качестве наиболее действенной педагогической меры стала напяливать короткие платьица и заплетать косички. Понимала ли, что выглядит нелепо? Не могла не понимать. Но справиться с собой не умела. (Что подтверждает давнее мое наблюдение: влюбившийся человек не просто болен, а поражен тяжелейшим недугом, может быть, инфекцией, занесенной с другой планеты. Этот влюбившийся как бы отсутствует в реальной жизни, ничего не видит, кроме предмета своей страсти, ничего не слышит, кроме кажущегося ему волшебным голоса, то беднягу бросает в жар, то в холод…) Мы таскались по темным паркам, закоулкам, валялись на продавленных кушетках в квартирах ее сослуживиц и приятельниц, уединялись в ванных, запирались, продев ножку стула сквозь дверную ручку, в аудиториях, где за час до того сбрендившая моя наставница разжевывала студентам, чем отличается римский донатизм от римского же доминататизма… Извинительно, когда юные влюбленные занимаются черт-те чем на скамейках и газонах вдоль плохо освещенных аллей… То, что выделывала, вытворяла моя перезрелая метресса, плохо укладывалось даже в мою забубенную голову и уж вовсе не соответствовало солидному статусу и возрасту вообразившей себя старшеклассницей профессорши…
С течением времени мужчина и женщина обмениваются амплуа. Мужчина в ранние годы готов натянуть на свой будто солодом выдубленный солоп любую, готов любую подмять и на любую взгромоздиться, — было бы куда разрядить громоотвод. Недозрелые ириски-барбариски жеманятся и ломаются. Но идут годы, мужчина устает от бессрочной пахоты, а женщина все сильнее входит в раж и требует, жаждет, взыскует постоянных, невзирая на погоду, сезон, год, век — рыхлений и ирригаций, проведения посевных кампаний и всяких прочих поливально-повивальных работ.
Ополоумевшая лекторша впивалась в меня еще в подъезде своего дома. Едва войдя в квартиру, мы падали на устилавший пол ковер и катались по нему, сцепившись, как борцы вольной натаски, иногда клубок наших тел выпадал на балкон… Мой слух напряженно ловил: не стукнет ли дверь, не заскрежещет ли лифт? Муж великовозрастной подруги, ее сынок, мой ровесник, в любой момент могли возникнуть на пороге. Но ученую баламутку это не останавливало. Говорила: со мной к ней вернулась молодость. Задаривала рубашками, ремнями, роскошными зажигалками… И позже, когда начал постигать в институте под ее руководством своды английских биллей и французских нормативных актов, продолжала меня облизывать и ставить в пример другим тупоголовым студентам. При этом форменным образом сжирала, сживала со свету, преследовала и травила моих подружек — болтавших со мной на семинарах или в коридорах. Ректор был вынужден сделать обезумевшей собственнице внушение. Не утихомирилась. Я же, восхищаясь собственным великодушием, приходил после занятий на кафедру и, залезая влюбленной принципалке под блузку, пощипывал ее набряклые тяжелые соски, оглаживал вымя, впивался губами в амортизировавшие наше сближение буфера…
Смотришь на семейную пару… Роскошный, холеный, уверенный в себе господин… Преданно глядящая ему в рот жена, готовая выполнить малейший каприз благоверного… Он снисходит до обожания, которым окружен… Нет, таким не изменяют…
Изменяют, изменяют, как раз таким — самодовольным, лощеным, избалованным — изменяют… Еще как! Женщине важно чувствовать себя женщиной, а не приевшимся атрибутом домашнего комфорта, ей важно, чтобы в ней видели прежде всего тело с выпуклостями и лощинами, со всеми недвусмысленными подробностями и жаждой сексуальных озарений, а уж потом, в десятую очередь, принадлежность кухне, кулинарии, экибанистическим и научным сферам. К тому же — кто может наверняка знать, что связало воедино двоих? Расчет, корысть, притворство — или искреннее расположение? Обстоятельства любого брачного союза прихотливы и туманны, еще более вопросительны и зыбки темы и мотивы будуарной совместимости. Пытаться разобраться — заблудишься, заплутаешь. Погрязнешь. Непосредственное вклинивание — между мужем и женой, между женских ног — приподнимет завесу (а не только юбку) гораздо выше…
После того как успешно выдержал вступительные испытания и был зачислен на первый курс (совместное времяпрепровождение с крупнейшей, и в смысле габаритов тоже, специалисткой в области юриспруденции возымело немалое значение), мы, никому ничего не сказав, отчалили на юг. Дождь и затянувшаяся пасмурность обрекали проводить большую часть времени в постели. Нас затворничество не огорчало. В редкие мгновения передышек отправлялись по ресторанам и дегустационным залам, где накачивались — наперсточными дозами — потрясающим душистым вином. В воздухе витал запах перезревшего, перебродившего винограда. Обнявшись, брели под сводами его зарослей в комнатушку, которую снимали, и сразу, на манер виноградных лоз, сплетались телами… Наши крики будоражили воображение отдыхающих и вызывали зависть состоящих в законном браке аборигенов; в конце концов, приютившие — не без колебания — меня и годившуюся мне в матери ветреницу хозяева-украинцы (возможно, горячие грузины или абхазцы отнеслись бы к разгулу терпимее, есть нации, словно созданные для плотских радостей, мой приятель-мингрел, если пользовался презервативом, говорил, что резина не выдерживает, горит) велели нам убираться, выкинули из дома среди ночи наши пожитки и захлопнули калитку, чтоб не вздумали вернуться. Взбешенные тем, чего сами никогда не испытывали, украинские самостийцы остановили любовную карусель на самом пике заверчивания, прервали эквилибристический аттракцион на самом лихом вираже — мой болт тупо и обиженно торчал, надеясь: я найду способ удовлетворить его законную претензию. На плетеном мостике, переброшенном через узенькую бурную речку (“На мосту стояли трое — он, она и у него”, — шутил Гриша), я исполнил требование упрямца, пошел, а вернее, пораскачивался навстречу его непререкаемой нужде, после чего, сбросив взаимную наэлектризованность и заметно повеселев, мы отправились искать другое пристанище. Устроились в пансионате, принадлежавшем министерству, где трудился муж моей наперсницы (уж точно от слова “перси”). Через несколько дней нас с почетом, на машине, проводили в аэропорт.
Рогоносцу, разумеется, донесли о визите жены в курортную вотчину, и приключение едва не закончилось печально. Однажды, крепко нарезавшись, я не смог проводить возлюбленную до дома и упросил Феликса отвезти ее на такси. Сходивший с ума ревнивец поджидал неверную возле подъезда. Когда Феликс, вслед за ней, вылез из машины, обманутый дундук выхватил (позже выяснилось, украденный у соседа-милиционера) пистолет и шмальнул по моему товарищу. С отчаянным криком Феликс бросился в кусты акации, которые окружали двор. Это его спасло — вслед прогремели еще несколько выстрелов.
Роман Андрея Яхонтова “БЫВШЕЕ СЕРДЦЕ” скоро увидит свет в издательстве “МИК”. Презентация состоится на Международной Книжной выставке-ярмарке 9 сентября в 13 часов. (Стенд издательства “МИК”, павильон №20, линия С, 25 А.) С текстом романа можно также ознакомиться на персональной страничке Андрея ЯХОНТОВА в компьютерной версии “МК” — http://www. MK. ru/yahontov. asp
