Концепция национальной безопасности России называет эту проблему прямой угрозой нормального существования страны, а социологи-системщики идут еще дальше: с их точки зрения, утечка мозгов на сложном демографическом фоне, плюс общее здоровье нации (рассматриваются прежде всего алкоголизм и курение), плюс проблемная экономика называется одним словом — “катастрофа”.
Горькая ирония в том, что, несмотря на многочисленные выступления в прессе и с самых высоких трибун (начиная от Владимира Путина, который назвал инновации в науку приоритетным направлением деятельности своего правительства), мало кто в стране представляет себе, что же, собственно, это за явление — утечка мозгов. И меньше всего — сама власть.
Оказывается, отток наших, по некоторым оценкам, лучших в мире мозгов абсолютно никак не контролируется государством, не говоря уже о борьбе с этим процессом. С любой точки зрения, расточительность небывалая — ведь если отбросить нефть и газ, то интеллектуальный потенциал чуть ли не единственное реальное богатство России, причем наиболее конкурентоспособное на внешнем рынке. И здесь все разноголосье экспертов, ученых, чиновников сходится в одном: жить еще этому самому ценному ресурсу России, если ничего не изменится, осталось пять лет.
Мы втроем пьем чай в старой лаборатории Института органической химии, больше напоминающей захламленную кладовку или чердак. Доктор наук Алексей Жаров с гордостью демонстрирует чайник “Тефаль”, где блок питания собран... из канцелярских скрепок:
— Вот поломался, я понял, что починить нельзя, а потом покумекал да и собрал новую схему из чего было. Работает лучше, — смеется профессор. — А вообще я занимаюсь фторопластами, это платина среди пластмасс, которая не подвержена никаким растворителям. Так вот, здесь, — он окидывает почти хвастливым взглядом свою лабораторию-чулан, — я создаю фторопласты с программируемыми свойствами, это технологии будущего, нигде такого нет. Но вернемся к наболевшему — нашей науке...
Валентин, как прилежный ученик, молча сидит между нами, аккуратно вытягивая помятую карамельку из заляпанного реактивами, обожженного ящика лабораторного верстака. Я говорю, что российская наука, если так можно выразиться, внешне очень напоминает Институт органической химии, который полгода назад выгорел наполовину от короткого замыкания — загорелась прогнившая электропроводка. И это в стенах, где были созданы лучшие в мире изоляционные материалы.
— Ну о чем вы говорите? Деньги выделили, кое-как ремонтируемся, лаборатории почти все восстановлены, — возражает Жаров. — А вот эти кадры, — он кивает на Валентина, — через пару лет уже невозможно будет восстановить... Молодые вроде него утекают за границу, а новых готовить скоро будет некому... Профессора стареют.
Так совпало, что сегодня “день химика” — институтская получка. Разменявший шестой десяток Алексей Алексеевич как заслуженный ученый получил 2200 рублей. Заканчивающий докторантуру “будущий Менделеев” — тысячу. Понятно, что на эти деньги ученые не живут. Жаров занимается своей “высокоинтеллектуальной” пластмассой, у Валентина несколько международных стипендий. В соседних лабораториях происходит нечто подобное; если не удается получить иностранный грант или стипендию, ученые на свой страх и риск занимаются синтезом сверхчистых элементов для, как правило, зарубежных контор. Вроде это и не контрабанда, речь идет о долях миллиграммов вещества, но говорить об этом не принято. Жаров всячески уходит от этих вопросов, переводя разговор на Валентина.
В свои 26 Анаников поработал в крупнейших мировых центрах теоретической и экспериментальной химии. Последняя стажировка была в университете Атланты (Америка). Российскому ученому платили 1000 долларов в месяц, предоставляя жилье на выбор. При этом его не ограничивали ни в темах исследований, ни в материалах, ни во времени. Просто предоставляли в его распоряжение лабораторию и необходимые реактивы — работай, занимайся творчеством сколько влезет. Исследуй процессы и вещества, название которых нормальный человек и выговорить не может. Конечно, подобное встречается очень редко, что только подтверждает ценность этого ученого: Валентин сегодня имеет возможность выбирать самые престижные лаборатории мира.
— И в целом наши мозги сейчас ценятся, — рассказывает Валентин. — Во-первых, базовая подготовка у нас выше: как ни странно, система образования начиная со школы здесь пока лучшая в мире. Во-вторых, трудоспособность. Ночью придешь в лабораторный корпус — там обязательно два-три русских сидят. И третье, как я считаю, чисто славянская особенность — нестандартность мышления. Исследовательские группы за границей небольшие, по 6—8 человек. И обязательно не меньше трети наших. По коридору идешь — через одну таблички с русскими фамилиями...
Между тем сегодня во всех институтах РАН числится 54 тысячи собственно научных работников. Перед развалом СССР во всех исследовательских учреждениях Академии наук, включая систему отраслевых институтов, работало больше миллиона ученых. Даже с учетом академий СНГ разница получается очень большая. А если знать, что средний возраст имеющихся в наличии ученых России приближается к 60, становится ясно, что за 10 лет в неизвестном направлении утекли самые работоспособные кадры.
По приведенным выше данным Европейского совета, в зарубежных НИИ осело около 500 тысяч россиян, оценка российского отделения Фонда Карнеги несколько ниже — не менее 250 тысяч. Институт экономики переходного периода оценивает еще скромнее — на рубеже 150—180 тысяч. Стоимость подготовки квалифицированного исследователя мирового уровня колеблется, опять же по оценкам различных ведомств, в диапазоне от 300 до 700 тысяч долларов. Даже если брать минимальные цифры, то общую стоимость нашей безалаберности и расточительности можно сравнивать с годовым бюджетом. При этом нужно помнить, что сами академики считают, что каждый такой мозг, покинувший родину, бесценен.
Здесь, пожалуй, самое время задаться вопросом: а для чего, собственно, России сейчас, среди экономического хаоса, все эти высоколобые, которые колдуют над непонятными формулами? Денег и без того не хватает, чтобы тратить их еще на науку, которая никому не нужна. Самое смешное, что сами ученые — химики, физики и математики, — кому я задавал этот вопрос, так и не смогли дать внятный ответ, ясный среднестатистическому гражданину. Здесь, кстати, другая крайность — учеными своя ценность для народа не подвергается сомнению, при этом сами интеллектуалы мало понимают, а что нужно этому народу сегодня, кроме того, что они вместе с ним вынуждены барахтаться в одной экономической и социальной луже. Но об этом чуть ниже. А чтобы доступно ответить на вопрос, зачем нужна фундаментальная наука сегодня, член-корр РАН Николай Карлов обращается к истории:
— Был до революции такой физик, Дмитрий Рождественский, он занимался вроде бы никому не нужными фундаментальными исследованиями в спектроскопии (так называемые крюки Рождественского). Начинается Первая мировая война. Россия воюет с Германией. Своего оптического стекла в стране нет. И Рождественский разрабатывает способы варки оптического стекла, и у нас появляются собственные первоклассные бинокли. Мораль: фундаментальная наука дает квалифицированных людей. Возникает необходимость, и эти люди успешно решают прикладные задачи... Вряд ли сегодня нужно кому-то доказывать необходимость развития науки. Без фундаментальной науки, без адекватной подготовки кадров страна превращается в территорию...
Идиотизм? Без сомнения. Но такова российская действительность. Сейчас Валентин имеет комнату от института со всеми прелестями отечественного общежития. Надежды на квартиру от Академии наук, честно говоря, очень призрачны. В прошлом году президиум (!) РАН лично распределил пять квартир. И, несмотря на все это, Валентин пока не собирается уезжать за границу:
— Не мое это. Среда, отношения... Выдерживаю там не больше месяца, — говорит молодой ученый.
Но ему пока 26 лет, и он не успел обзавестись женой. Надолго ли хватит подобной преданности науке и родине, когда появится насущная необходимость заботиться не только о себе? Ответ очевиден. Впрочем, в России существуют пока еще группы молодых ученых, которые продолжают работать на родине. Одна из них — известная на весь мир группа супругов Стариковских, руководящих лабораторией физики неравновесных систем в МФТИ. Внешне лаборатория похожа на автомастерскую, по которой бродят задумчивые бородатые люди в перемазанных мазутом спецовках. Светлана Стариковская защитила докторскую в 33 года, ее супруг Андрей — в 35. В институтском выпуске Андрея 89-го года было 90 человек, теперь в науке остался он один. У Светланы, выпустившейся годом позже, ситуация чуть получше.
— Считая меня, в науке остались 16 человек, правда, 14 из них работают за границей, — говорит молодая женщина. На пару супруги начинают вспоминать знакомых выпускников МФТИ, устроившихся за границей: Иллинойс, Принстон, университет Чикаго... Речь идет только о профессорах и завлабах, то есть мировой элите. Естественно, первый вопрос: почему Стариковские остались на родине?
— Честно скажу, все получилось случайно: родители, среда, дети, — говорит Андрей. — Вполне возможно, что и мы когда-нибудь уедем. Если ничего не изменится. Конечно, пока мы и здесь, по отечественным меркам, хорошо живем. Стараемся нашим сотрудникам обеспечить нормальную зарплату, сносные условия работы. Но за счет чего? На 70—80 процентов наше финансирование — это зарубежные гранты. Заказы на исследования от тех же американцев, европейцев, которым выгоднее размещать их в России. Причем капиталисты подходят к делу очень выборочно. Например, нам говорят: измеряйте скорость плазмы, а ракетный двигатель на основе ваших данных мы построим сами. То есть технологии нам создавать не дают. Здесь ничего личного нет, просто они заботятся о национальной безопасности, о том, чтобы Америка оставалась великой державой, а мы, к сожалению, нет.
Собственно, Андрей не скрывает, что для обеспечения приемлемого уровня жизни своих сотрудников он половину времени тратит на поиск заказов за границей. В целом же по системе институтов РАН эти самые гранты, называемые в официальных отчетах “хоздоговорами”, занимают не менее трети от общего финансирования российской науки (общий бюджет в прошлом году составил примерно восемь миллиардов рублей).
— Здесь я вижу большую опасность даже не от оттока кадров за границу, а от ухода людей в бизнес, — говорит Светлана. — По системе Физтеха официально считается, что около 5% выпускников уходят за границу, примерно 55% — никогда больше не занимается наукой, и лишь 40% продолжают исследования. Реально же, я считаю, остаются в науке не более трети от этих сорока — те, кто поступает в аспирантуру. После защиты в науке остаются единицы. Вот и считайте.
— Я рыночник от науки. На Западе ученому предоставляется две возможности. Либо он продолжает свои исследования в стенах университета, и тогда все результаты принадлежат научному заведению, которое патентует и использует их. Ученый получает от этого процент. Кстати, там более чем наполовину финансирование западных НИИ и университетов идет от такой деятельности. Либо ученый самостоятельно организует фирму, патентует свои результаты и через какое-то время становится богатым человеком, — говорит Николай Николаевич. — Так вот, я считаю, что сегодня все усилия властей должны быть направлены на создание подобных же условий, подобной же структуры организации науки: это и разработка пакета законов, и реформирование системы управления науки, создание каналов взаимодействия с финансовыми структурами... Государство должно направить бюджетные средства прежде всего в это русло.
Супруги Стариковские с ним не согласны:
— Понимаете, сегодня бюджетное финансирование размывается тонким блином на все НИИ, а нужно построить его индивидуально, — говорит Светлана. — Есть отличный пример: соросовские гранты. То есть если хочешь получить деньги, докажи независимым экспертам значимость своей работы. У нас сегодня не так много работоспособных групп. И имеющихся денег хватит на всех. А все области науки мы все равно не сможет закрыть, да в этом и нет необходимости — наука сегодня по сути своей интернациональна...
Впрочем, слабость своей позиции понимают и сами ученые: как бороться с коррупцией, они не представляют. В качестве иллюстрации супруги рассказывают классический случай, когда накануне дефолта у них “потерялось” в банке 20 тысяч бюджетных долларов, выделенных на новый осциллограф. Через месяц деньги нашлись, но осциллограф стоил уже в шесть раз дороже.
Но кажется, менее всего понимают, что дальше делать, люди из профсоюза ученых, пытающиеся организовать в конце июня марш протеста научных работников. Главное требование протестантов — выделение на науку обещанных Путиным 4% ВВП. Правда, право разумно использовать эти деньги предоставляется правительству. И это при том, что при имени нового министра науки Клебанова даже рафинированные интеллигенты-доктора переходят на непарламентские выражения. В самом же правительстве, как уже говорилось, вообще отсутствует сколь-нибудь внятная программа реформирования науки. Единственный реальный шаг, который предприняли власти, уже назвали убийственным — финансировать науку посредством увеличения заказов на ВВП. Это — путь в никуда...
Между тем этот процесс будет нарастать. Америка, главный покупатель на этом рынке, в прошлом году выделила 200 тысяч шестилетних виз (шесть лет, по подсчетам американских социологов, средний срок адаптации и натурализации в стране иностранца) для фирм и университетов, набирающих сотрудников в сфере высоких технологий за рубежом. Германия — почти 100 тысяч, Франция — 60. Даже Швеция планирует принять около 30 тысяч иностранных специалистов. Самые популярные продавцы на этом рынке — Китай и Россия. При этом Китай давно уже принял целый ряд специальных мер, чтобы его специалисты возвращались после стажировки домой. Наши же ученые, по статистике, после двух лет жизни за границей назад уже не приезжают.
Самое страшное в этом процессе, что зарубежные университеты и фирмы набирают молодых россиян в возрасте от 20 до 40 лет. Наша профессура пока обеспечивает воспроизводство кадров. Но через пять лет 90% преподавательского состава (сейчас средний возраст — 67 лет) уже не будут ни на что способны. Россия останется без мозгов. Вот тогда и понадобится второй Сталин, чтобы вновь на крови и “шарашках” возродить былое величие отечественной науки. Кому это надо?
