Продолжение. Читать предыдущую часть
Не допросить министра обороны Павла Грачева и его “приближенных лиц” после откровений Поповских было невозможно. Да и проще уже было — ведь у министра появилась приставка “экс”.
Пал Сергеич дал показания, суть которых подтвердил потом и в суде.
Самое занятное, что разговора с Поповских о “ломании ног” и “затыкании глотки” он не отрицал.
И бесед с главой ВДВ Подколзиным о прекращении публикаций журналиста — тоже.
“Участник процесса: — Заявляли ли вы публично, что жаль, что десантники не могут заткнуть рот этому писаке?
Грачев: — Да, давал указание Подколзину...”
“Судья: — В ходе предварительного следствия Поповских неоднократно показывал, что вы давали ему указание “заткнуть рот и переломать ноги” Холодову. Что вы можете пояснить?
Грачев: — Это необоснованно и неправильно понято. Не думаю, что такой грамотный офицер, как Поповских, мог понять это как приказ убить Холодова. Мои слова могли понять неправильно...”
“Я вовсе не имел в виду физическое устранение журналиста, — много раз повторил Пал Сергеич. — Я просто хотел, чтобы ему все правильно объяснили, воспитали его”. Интересно, что и как хотели объяснить Холодову, отрезав ему все пути официального доступа к армии...
Но этот аргумент Грачева был принят.
Пал Сергеич и его приближенные на допросах пытались создать впечатление, что Холодов — “никчемный, неопытный писака”. “Теленок”, — сказал Грачев про Диму в “Матросской Тишине”.
Не слишком ли много внимания “теленку” уделял министр обороны, пока Дима был еще жив?
На допросах Грачев вообще много врал. Говорил, что сын, когда о нем написал Холодов, служил в Могочах — а сынка из Могоч давно перевели в 45-й полк ВДВ...
Говорил, что никаких таких особых отношений у него с главой разведки ВДВ Поповских не было...
Незадолго до допроса в суде Пал Сергеич дал интервью нашему корреспонденту. Тот подошел к Грачеву на очередном теннисном турнире для элиты. Правда, Грачев не знал, что корреспондент — из “МК”.
“Я настолько для родины много сделал, чтобы такого мальчика убивать или какую-то там команду давать...
А в суд, я желаю, чтобы меня побыстрее туда пригласили. И я попрошу у судьи, чтобы рассказать, как шло следствие, в том числе и как разговаривали со мной, как допрашивали в комнатах — там, где сидят, наверное, уже уголовники, в необустроенной комнате, безо всего. Это меня, бывшего министра, так относились!”
На процессе Пал Сергеич про то, как к нему — бывшему министру обороны! — относились следователи, почему-то смолчал.
А следователи ведь и вправду повели себя нехорошо — ну как могли допрашивать крупного государственного деятеля в необустроенной комнате, безо всего! Надо было деятелю кресла мягкие, цветной телевизор, бар поставить. И — памятник. За то, что для Родины сделал.
За разваленную армию.
За мальчиков, умиравших в Чечне, как воображал себе Пал Сергеич, с улыбкой на устах.
Допросили следователи и Подколзина с Зуевым. И других военных, которые, по словам Поповских, знали о распоряжении разобраться с журналистом Холодовым.
Экс-глава ВДВ Подколзин отвечал четко: никаких таких задач он не получал и никому не ставил.
Его заместитель Зуев вел себя так же. Но не стеснялся при этом говорить на следствии: “Холодов обгаживал Вооруженные силы, да, обгаживал!”.
Военные менее значительных рангов выбрали иную тактику.
Мол, были у них с Поповских разговоры о Холодове. Но только общего плана.
Свидетель Иванов, зам Поповских, к примеру, сказал: “Мне запомнился разговор с Поповских в том смысле, что Грачев требовал через Зуева от Поповских разобраться с Холодовым в целях прекращения его публикаций об армии и, возможно, о самом Грачеве”.
А больше Иванов ничего такого не помнит.
В общем, все по инструкции: не были, не знаем, страдаем потерей памяти.
Еще пример: свидетеля Кравчука, другого зама Поповских (г-н Кравчук, по словам полковника, слышал зимой 93-го слова министра: “Обломайте ноги и заткните глотку”), вызвали с Поповских на очную ставку.
Там Кравчук поведал: “У Грачева на столе лежали газеты, и он сказал, что на страницах прессы его обливают грязью и что он мог бы сам дать необходимые разъяснения в газеты. Кажется, Грачев фамилий корреспондентов не упоминал. Это в памяти не зафиксировалось”.
Еще Кравчук заявил: “Как я понял, Зуев негативно отнесся к Поповских за то, что к Холодову не приняты меры”.
И наконец: “У меня с Павлом Яковлевичем был разговор о положении дел в разведотделе штаба ВДВ, и Поповских сказал, что руководство оказывает на него давление, чтобы поработать с прессой на предмет прекращения антиармейских публикаций. Разговора о способах не было. Фамилий Поповских, кажется, не называл”.
Кравчук, если верить Поповских, после убийства Димы твердо сказал полковнику: “Это сделали наши”.
И Владимира Морозова к Поповских привел. И Морозов доложил полковнику: “Это сделал я”.
На очной ставке речь об этом, конечно же, зашла. И тут — после того как из предыдущих слов Кравчука Поповских понял: “прыгать с подножки” его зам не собирается, не собирается впрямую указывать на Грачева, Подколзина и Зуева, — произошла интересная вещь.
Павел Яковлевич начал слегка изменять свои признательные показания.
Оказывается, Кравчук вовсе не утвердительно говорил: “Это сделали наши”. Оказывается, он “спросил удивленно: “Наши?”.
А разговор Поповских с Морозовым Кравчук мог и не слышать — просто стоял где-то рядом.
“Почему вы, Павел Яковлевич, меняете показания?” — естественно, спросил следователь.
Потому, вдруг ответил Поповских, что раньше находился в депрессивном состоянии. И начал жаловаться на здоровье.
Уголовное дело в части Грачева, Подколзина и Зуева прекратили. Логика: о том, что они приказывали именно УБИТЬ Холодова, даже Поповских не говорил.
Полковник понял задачу остановить публикации Димы как установку на убийство журналиста? Личная проблема полковника...
Поэтому и сказано в обвинительном заключении: Поповских, не желая идти на конфликт с министром, а также из карьерных побуждений, принял решение убить Холодова.
Карьерные побуждения — это мечта Поповских о генеральских погонах. Сослуживцы говорили Павлу Яковлевичу: засиделся, мол, в полковниках. А какой полковник — тем более засидевшийся — не хочет стать генералом?
Карьерные побуждения — это боязнь, что 45-й полк ВДВ, выпестованный Поповских, расформируют.
Все вроде правильно.
Но не будем забывать о двух вещах. Прекратить публикации Димы — именно такую задачу ставило, судя по материалам дела, Поповских его начальство — мягкими способами было невозможно. Не поддавался наш Дима, как журналист, воспитанию.
И второе: разве решился бы полковник организовать убийство Холодова без указаний сверху?
Так что назвать господ Грачева, Подколзина и Зуева непричастными к трагедии я лично не могу...
Помните слова полковника Поповских, сказанные им до ареста? “Я офицер, и кто старше меня по званию, игнорировать их не буду. Но если что, я спрыгну с подножки последним. В деле замешаны высокие чины...”
Высокие чины от дела Холодова отскочили — и Павел Поповских решил вспрыгнуть “обратно на подножку”.
Когда полковника — 4 февраля — арестовали, он жалоб на здоровье не имел.
У Поповских обнаружили небольшую доброкачественную опухоль щитовидки. Назначили амбулаторное лечение.
Еще в апреле такое лечение его вполне устраивало: “На операции не настаиваю”, — собственноручно писал Павел Яковлевич.
Как раз с февраля по апрель Поповских направлял чистосердечные признания на имя генпрокурора, давал подробные показания. При этом, конечно же, присутствовал его адвокат. Многое снималось на видеопленку.
А потом, после очной ставки с господином Кравчуком, полковник вдруг запросил об операции.
“Речь шла о жизни или смерти”, — сказал Поповских в суде. “Почему вы решили, что ваше заболевание опасно для жизни?” — спросили его на процессе.
Он ответил: “Я читал книжки и понял, что это может быть опасно”.
Никакой онкологии и опасности для жизни, конечно, не было. Ни слова об этом во врачебных заключениях нет...
Но глава следственной группы Коновалов операцию разрешил.
И Поповских из “Матросской Тишины” отправили в госпиталь Бурденко. Там он провел целый месяц.
Как обвиняемого по делу его должны были очень строго охранять. Не допускать никаких контактов с посторонними.
К охране полковника в больнице привлекли офицеров СОБРа. При том, что с СОБРовцами, напомню, у 45-го полка ВДВ и у Поповских были тесные связи — еще с девяносто третьего года, когда появилось решение о подготовке СОБРа на базах ВДВ.
СОБР входил в систему ГУОП МВД. О дружбе Поповских с Главком по оргпреступности я уже рассказывала.
Но это еще не все. Среди охранников, направленных в госпиталь, был... экс-служащий особого отряда 45-го полка Дмитрий Демин. Тот самый, которого позже вызвали на допрос, и он признался: Морозов поручал ему следить за Холодовым.
В палате Поповских появился телефон. Он мог бесконтрольно звонить кому вздумается и когда вздумается.
Поповских получил возможность встречаться с разными людьми. К примеру, в Бурденко у него состоялось рандеву с командиром 45-го полка Колыгиным...
Вернувшись в “Матросскую Тишину”, Павел Яковлевич продолжил лавировать — часть показаний изменил.
Изменял, к примеру, так: да, был разговор с Морозовым после убийства Холодова. “Это сделал я”, — сказал Морозов. Но потом, поясняет Поповских, он добавил: “Извините, товарищ полковник, я пошутил”.
Неплохой постскриптум...
“Почему меняете показания?” — снова спросил следователь.
“Раньше я давал их неосознанно для себя”, — ответил ему Поповских. Бессознательно, значит, писал своей рукой чистосердечное на нескольких листах генпрокурору. В бреду...
Кстати, от части признательных показаний полковник и после операции не отказался...
Тут я не могу не процитировать открытое письмо полковника в газету “Завтра”. Оно было опубликовано в 98-м году.
Начинается статья очень интересными словами.
“Это письмо нам принес оперативный работник Московского уголовного розыска, пожелавший остаться неизвестным. По его словам, именно муровцам была поручена грязная работа: “разрабатывать” начальника разведки ВДВ полковника Поповских, собирать на него компрометирующие материалы. Муровцы устанавливали в квартире Поповских записывающие устройства, проводили его арест, опера МУРа “крутят” Поповских и его товарищей в “Матросской Тишине”.
Посетитель оставил нам письмо. Письмо нашего друга, полковника Павла Поповских”.
Этот же сотрудник МУРа продал газете “Завтра” — за деньги — материалы из дела, не подлежащие разглашению.
Прекрасной души человек, что и говорить...
Цитирую письмо:
“Вот уже восемь месяцев я в застенках “Матросской Тишины” сижу по абсурдному обвинению в убийстве журналиста Холодова. Где-то рядом томятся мои товарищи-сослуживцы. С ними мы прошли фронтовыми дорогами, лежали под огнем, делились хлебом...
Хочу, чтобы вы знали — мы не сломлены. Мы стойко и мужественно переносим это испытание.
В профессии разведчика всегда есть риск попасть в руки противника. И каждый из нас всегда в глубине души готовится к этому испытанию. Плен, застенки, следователи, допросы — для разведчика это не пустые слова, а то, что и называется профессиональным риском. Правда, и в страшном сне нам не могло привидеться, что именно Родина, Россия станет местом наших тюремных мук. Но таков, наверное, сегодня жребий каждого настоящего патриота в оккупированной врагами стране.
К этому времени бывший глава разведки ВДВ уже успел заложить по полной программе своего сослуживца Морозова, с которым “делился хлебом”. Заложить своих начальников и подчиненных.
Единственный человек, чью роль в убийстве Холодова Поповских преуменьшил, — это он сам.
Интересно, если бы полковник оказался не в СИЗО, а в плену у чеченцев, — сколько бы военных тайн им выдал настоящий патриот”?
После занятных событий в госпитале Бурденко главу следственной группы по делу Холодова Леонида Коновалова попросили оставить этот пост. Вместо него назначили Евгения Бакина.
Почему Коновалов в те годы, что возглавлял бригаду, вел себя столь парадоксально — вроде и материалы собирал, но тянул с арестами; и признательные показания получил — а потом на месяц оставил Поповских под присмотром очень невнимательных охранников?
Этого я достоверно не знаю. С Коноваловым не общалась, в суд он не пришел.
Но предположение у меня есть: следователь Коновалов и его коллеги испугались возможности вытянуть все нити из клубка до конца. Чучковский след, сведения о других заказных убийствах, о незаконной торговле оружием — эти нити, скрещивающиеся на деле Холодова, могли привести к очень высокопоставленным людям. К кому именно? Об этом мы не знаем и наверняка не узнаем никогда.
Вернемся, однако, к обвиняемым.
О признательных показаниях Константина Барковского широкая публика узнала задолго до суда.
Их передала в прессу адвокат Барковского госпожа Мове. Человек, которому, как сказал Барковский, “надо дать орден”.
За разглашение тайны следствия госпоже Мове ордена не дали. Ее судили и вынесли обвинительный приговор.
Зачем Мове пошла на преступление?
Дело в том, что она отдала журналисту не только показания своего подопечного. Она отдала ему письма Барковского, которые тот якобы составил еще до того, как признаться.
Суть писем: все, что Барковский собирается сказать, будет самооговором, на который он вынужден пойти под давлением оперативных сотрудников и следователей.
Занятно, что сначала Мове с этими материалами пришла в “МК”. Попросила помочь невиновному человеку.
Виновен Барковский, не виновен — об этом мои коллеги судить не могли. Но могли судить о другом. Дата в тексте писем стояла. Конверта со штампом — не было.
Ладно конверт, такие письма по почте передают редко. Но дату адресат и адвокат даже не заверили у нотариуса. А ведь это дело двух с половиной минут...
“Мы не напечатаем эти письма, — сказали в “МК” адвокату. — Ведь точную дату установить невозможно. Это, извините, филькина грамота”.
Госпожа Мове удалилась и потом все-таки опубликовала свои материалы. В другой газете...
Для того чтобы понять поведение Барковского и его защитницы, давайте проанализируем хронологию событий.
24 апреля 1998 года Барковского арестовывают.
В июне оперативные работники, которые проводят с ним беседы, пишут следователю справки: в беседах Барковский удивляется, что обвинение еще не предъявлено Александру Сороке, Константину Мирзаянцу и Александру Капунцову. А ведь они о деле Холодова, по словам Барковского, знают много.
1 июля Барковский пишет заявление: “Считаю, что в силу сложившихся обстоятельств не могу больше молчать, ответственность за происшедшее с Холодовым лежит на Поповских и Морозове”.
5 и 6 июля Барковский якобы составляет письма о “самооговоре”.
9 июля Барковский пишет еще одно заявление, на имя генпрокурора, где делает подробнейшие признания.
10 июля , по словам Барковского, во время свидания с женой он тайком засовывает ей в декольте “самооговоры”, скатанные в комочки.
Интересно, почему к этому моменту Барковский уже признался, а в “самооговорах” значится: он только собирается это сделать?
В июле же Барковский отказывается от адвоката (тогда его защищала не Мове, другой человек). “Адвокат мне не нужен”, — говорит он следователям.
“Не хотел подставлять защитника”, — объяснил потом Барковский в суде. Мол, на защитника следователи тоже могли давить.
Однако следователям Барковский свой отказ от адвоката объяснял по-другому: дескать, пока не хочет никакой утечки информации о своих признаниях. Чтобы до бывших сослуживцев на свободе не дошло.
В конце лета, когда основные признания уже даны, Сорока с Капунцовым арестованы, Мирзаянца вернули из-за границы в Москву и взяли с него подписку о невыезде, Барковский вновь прибегает к услугам адвоката.
До осени Барковский подтверждает свои признания, участвует в следственных экспериментах. Показывает, что за “дипломат”-ловушку он видел на столе у Морозова.
Осенью Барковского начинает активно защищать адвокат Мове.
Осенью Барковский внезапно уходит в “глухой отказ”, мотивируя свою новую позицию “давлением следователей”. Примерно в тот же период Поповских, выйдя из госпиталя, начал усиленно менять показания...
Совпадение? Вряд ли.
Лишь в декабре Мове отдает “самооговоры” Барковского в независимое экспертное бюро — чтобы установить их точные даты. Эксперты душой не покривили — общеизвестно, что дату составления документа можно определить лишь с точностью “плюс-минус месяцы”.
“Давность писем — от трех до восьми месяцев”, — сказали эксперты. Выходит, написать их Барковский мог и в октябре — то есть уже после всех своих признательных показаний и заявлений.
И лишь в феврале-марте следующего года Мове передает “самооговоры” в прессу.
Интересно, если на Барковского давили следователи и он их якобы испугался — почему осенью он отказался от показаний? Что мешало следователям давить дальше?
Между тем следователи скрупулезно подшивали все “отказные” протоколы допросов Барковского в дело...
Это может значить одно — никаких “следственных” угроз Барковскому не было...
Интересно, почему адвокат Мове пустила в ход “самооговоры” только через несколько месяцев после отказа Барковского от показаний?
Ну есть у тебя такие бумаги — неси заявления в Генпрокуратуру! Подопечного обижают! Адвокат Мове идет не в прокуратуру. В газету... И то не сразу.
Это может значить одно: “самооговоры” — действительно филькина грамота...
Обвиняемый Капунцов на следователей вообще не жаловался. Своих признаний он придерживался до начала суда.
Ему даже приписали смягчающие обстоятельства — помощь следствию и раскаяние...
При Сталине признание называли “царица доказательств”. Потом царскую корону с признания сняли. И правильно сделали.
Но признания обвиняемых, как вы могли понять из всех предыдущих страниц, — это ЛИШЬ ЧАСТЬ доказательств, собранных в деле. Часть, которая подтверждается, выражаясь юридическим языком, совокупностью материалов дела об убийстве Дмитрия Холодова.
“Совокупность” — это другие свидетельства, аудио- и видеозаписи, следственные эксперименты, вещдоки (от остатков “дипломата” до записной книжки Поповских), экспертизы...
Кстати, в 99-м году по делу провели новую, уникальную, экспертизу — к этому времени нужная аппаратура в России уже появилась.
Специалисты исследовали мельчайшие частицы — изотопы веществ, которые входили в состав тротила, обнаруженного на вещдоках с места взрыва. И установили: тротил относится к партии шашек, которые использовали в 45-м полку ВДВ и были изъяты с его склада.
Собственно, о предварительном расследовании дела Холодова у меня все.
