Это неправильно. Мнение палычей, их точка зрения, их видение и восприятие действительности не менее ценно для общества, чем комментарий любого эксперта с известной фамилией. Более того, порой палычи в своих рассказах так умеют изобразить жизнь, с такой ювелирной точностью расставить акценты и точки над “i”, что оставляют эксперта далеко за кормой.
Возьмем, к примеру, предлагаемую вашему вниманию историю Палыча о том, как он попал в больницу. Кому-то наверняка покажется, что в ней добрая половина — выдумки, но на самом деле здесь чистая правда от первого до последнего слова, записанная за Палычем дословно, и эта правда говорит о состоянии нашего здравоохранения больше, чем любые правительственные отчеты, доклады и выступления компетентных чиновников.
Минувшей зимой у Палыча разболелся живот, да так сильно, что он проснулся среди ночи и пошел на кухню. Налил водички из-под крана, отхлебнул и — ах! — упал в обморок. Потом очнулся и вызвал “скорую помощь”.
Помощь приехала, забрала Палыча и отвезла его в ближайшую городскую больницу, потому что, если упал в обморок, то это может быть внутреннее кровотечение, перфоративная язва желудка или острый аппендицит, в общем, что-то опасное, требующее экстренного хирургического вмешательства.
Палыч не спорил. Ему и впрямь было плохо.
Санитары со “скорой” завели Палыча в приемное отделение и сказали: “Садись”. Постучали в окошко регистратуры, бросили туда какой-то листочек, похихикали и ушли. Палыч поднялся и хотел было за ними идти, но они оглянулись у двери и снова велели ему сидеть. Он сел. Очень болело внутри, повыше пупка и пониже ребер, голова кружилась, тошнило.
Палыч сидел час. Потом понял, что про него забыли.
Тогда он набрался мужества и постучал в то окошко, куда стучали санитары. В окошко высунулась бабушка в колпаке и рявкнула: “Гос-с-споди! Чего стоишь, иди кровь сдавай, не понимаешь, что ли”. Хлопнула окошечком и снова исчезла.
А куда идти? Опять будить бабушку — страшно. “Может, домой лупцануть?” — подумал Палыч. Но на нем только майка да спортивные штаны, а на дворе мороз — 20 градусов.
Делать было нечего, и Палыч пошел по темному коридору искать кабинет, где берут кровь. Долго ходил, светил зажигалкой, искал. Наконец нашел вроде нужную дверь. Она было грубо обита железом, снизу сочился слабый свет. Палыч осторожно нажал, дверь заскрипела.
В тускло освещенной комнате валялись окровавленные халаты, стояли огромные бутыли типа тех, куда самогон наливают, а по углам висела паутина. Ширма из старых разваленных шкафов делила комнату надвое, сбоку виднелся проход.
“Аааа... есть здесь кто?” — осторожно спросил Палыч. Ему опять захотелось убежать, но он подумал: “Нет, надо идти до конца, снова возвращаться к бабке страшно, если вернусь без анализа, она меня кончит”.
Он заглянул в проход и увидел древний обшарпанный стол. Под лампой стоял микроскоп и какие-то скляночки. Все хозяйство имело вид сильно б/у, будто с блошиного рынка. “Склад, — подумал Палыч. — Наверное, я все-таки не туда попал”.
В углу на кушетке лежала еще одна куча тряпья. Вдруг она зашевелилась, села и сказала басом: “Садись”. Из кучи поднялся человек, и Палыч обомлел. Халат у человека был синий, как у уборщицы в школе, борода как у Бориса Гребенщикова, волосы стояли высоким гребнем, а в ухе висела толстая серьга.
“Правую руку давай”, — пробасил человек, схватил Палыча за руку, ловко вывернул ее и уложил на стол, прижав сверху своей лапищей. На пальце у него чернело огромное железное кольцо с черепом.
“Секта, — понял Палыч. — Органами торгуют”. Он уже изготовился сражаться за свои органы, но... человек с черепом просто взял у него кровь из пальца. Обычным способом — как на диспансеризации.
“Теперь опять, что ли, к бабке? — с тоской прикинул Палыч, выходя в темный коридор, но “череп” неожиданно проявил сознательность и буркнул: “Седьмой кабинет”.
В седьмом кабинете за столом спала тетка предпенсионного возраста, Палыч ее разбудил. Она оказалась самая добрая. Тут же закурила “Беломор” и сказала: “Что, привезли, еж твою мать? Ложись”. И начала тыкать (“пальпировать” — впоследствии Палыч выучил это новое слово) ему живот, не вынимая изо рта папиросу. Отпальпировав его как следует, тетка сказала: “Понятно, одевайся”, и села к столу писать, а когда писала, спрашивала: “Больно было, где?” Но не слушала, что Палыч отвечал, писала что-то свое.
Потом она вызвала каталку, дюжий санитар приказал ложиться и с воплем “йох-хо!” бегом покатил Палыча по черному коридору длиною в жизнь.
В коридоре было страшно, темно и холодно, поскольку на дворе стояла глубокая ночь, а в окнах отсутствовали стекла. Измученный Палыч мчался в неизвестность вперед головой и дрожал. Ему казалось, он попал в ту самую трубу, по которой души усопших перелетают в иной мир.
Но в самом конце коридора все-таки еще горел свет, там сидели больной и медсестра и мирно беседовали. Здесь уже было довольно тепло.
Встретили Палыча дружески. “Вставай”, — сказала медсестра, и потом они с ней еще долго шли — гораздо дольше, чем ехали по коридору, — и Палыч удивлялся, зачем его надо было там везти на каталке, если здесь все равно он должен идти пешком.
Куда-то поднимались, спускались, потом еще ехали на лифте и наконец очутились перед стеклянными дверями. За дверями стояла высокая конторка. “Ух, блин, — сказала медсестра, сопровождавшая Палыча, — где же она?” И постучала кулачком по конторке.
Мгновенно — как в фильме ужасов — из-под конторки вынырнула медсестра и тут же заняла свое место. (Палыч потом неоднократно отмечал, что обслуживающий персонал больницы поразительно быстро просыпался и немедленно приступал к исполнению обязанностей.)
Вынырнувшая медсестра, не мешкая, заорала: “Ко мне привели, да вы что, у меня ни одного свободного места, куда я его положу”. Палычу стало грустно. “Хотя, — начала успокаиваться медсестра, — вчера один умер в 20-й, сейчас посмотрю, белье сменили там или нет”.
20-я палата находилась прямо напротив конторки. Через две минуты медсестра вернулась: “Нормально все, иди к окну по левому ряду и ложись”. Палыч пошел. Лег. Все болело. На душе скребли кошки. Заснул он, когда уже стало светать.
Спустя полчаса злобная медсестра сама пришла брать у Палыча кровь. Авторитет у него в палате сразу поднялся до заоблачных вершин. Лежали с ним сплошь работяги-алкоголики, бомжи и пенсионеры. Они боялись злобную медсестру, а Палыч не испугался, оказался конкретный пацан.
Когда медсестра ушла, обитатели палаты стали рассказывать страшные истории о том, как она у них по три раза в день берет кровь, но для анализов столько не нужно, значит, кровь здесь собирают и продают “за бабки”. “А ты ей не давайся”, — советовали соседи. Мол, нам-то все равно погибать, а у тебя есть шанс. Ты будь нашим рупором, возглавь борьбу с вампирами.
К вечеру они вокруг Палыча уже окончательно консолидировались, и некоторое время он ощущал себя героем фильма “Полет над гнездом кукушки”.
Врачи приходили вместе со своими студентами. В процессе осмотра и врачи, и студенты с нездешней силой по очереди тыкали Палычу в живот. В конце концов живот разболелся так, что Палыч начал тихо стонать.
После четырех врачей пришел главный врач и спросил, болит ли у Палыча живот. Палыч честно ответил, что да, очень болит, хотя раньше он так сильно не болел, но теперь, когда его двадцать человек помяли и потыкали, ему кажется, что у него уже не живот, а один большой синяк.
Главный врач засмеялся. “Вообще он оказался мужиком, — рассказывал Палыч. — Мы с ним потом даже подружились”.
Главный врач велел сделать Палычу современные диагностические исследования — гастроскопию и лапароскопию.
“Чего они только не заставляли меня глотать, — вспоминал Палыч. — Представь, два здоровенных мужика суют тебе в рот вот такой набалдашник с длиннющей трубкой — длина поразительная! — пихают ее в тебя вдвоем, как сталевары в доменную печь. Или как ленту вдвоем в пулемет заправляют — один ее внутрь запихивает, а другой выпрямляет, чтоб прямая была, легче заходила. И командуют: “Рот пошире, делай глотательные движения и не позволяй себе рыгать”.
Не позволяй себе рыгать, понятно?
После толстой трубки Палыча послали глотать другую трубку — тоже длинную, но уже тоненькую. “Она, говорят, японская, ее глотать легче. Я говорю, зачем же я тогда нашу толстую глотал, чуть не задохнулся? А это на всякий случай, говорят, вдруг она чего-нибудь недоглядит”.
Но все эти трубки и набалдашники по сравнению с лапароскопией оказались чепухой, милыми цветочками.
Подошла медсестра со шприцем — ма-а-алюсеньким — делать обезболивающий укол. “Что это вы мне колете?” — поинтересовался Палыч, потому что, как и все нормальные мужчины, он вообще-то боится боли. “Это но-шпа, — объяснила сестра, — очень хорошее обезболивающее”.
Укольчик был такой крошечный, что Палыч его и не заметил. Медсестра ушла. Он остался один в операционной, лежал, с волнением вспоминая все, что слышал про но-шпу. Никаких изменений в организме Палыч не ощущал, и постепенно ему стало казаться, что но-шпа, наверное, не такое уж хорошее обезболивающее.
В операционной было холодно. Вообще во всей больнице было холодно, но здесь в придачу еще дуло из коридора, где в окнах решительно не хватало стекол. Палыч лежал десять минут, пятнадцать, двадцать, полчаса. Он замерз как собака, и понял, что про него, как обычно, забыли, но тут дверь наконец открылась и вошли два врача — мужчина и женщина. Они беседовали о том, как взять кредит и купить квартиру.
Мужчина, не мешкая, резанул Палычу живот, сунул туда набалдашник трубки величиной с шарикоподшипник, и тут же рядом со столом заходили поршни — вверх-вниз. Палыч почувствовал, что его стали накачивать воздухом, в точности как резиновую лодку, которую он сам летом накачивал на даче.
Сначала было не больно, только живот внизу надулся, потом он стал твердый и круглый, как футбольный мяч, от живота воздух начал подниматься выше, к лицу, Палыча уже совсем раздуло, и он понял, что сейчас будет взрыв, лицо лопнет, глаза выскочат из орбит. “Вот ведь как людей убирают, — мелькнуло у него в голове, — надувают, и они взрываются, и их разносит в пыль, на мелкие кусочки, а потом пишут: пропал без вести”.
Наконец поршни остановились. Врачи стали рассматривать внутренности Палыча на специальном экране. “Вот здесь, кажется, что-то есть, — сказала женщина. — Хотя смотря какая квартира, у меня сестра купила такую, я б туда задаром не поехала”.
— Нет, покупать так уж покупать, — ответил мужчина. — Где, ты говоришь, что-то есть, вот здесь? Ни хрена не видно. Давай подкачаем, что ли.
— Не-е-ет, — заорал Палыч. — Не надо подкачивать, я взорвусь.
— Да? — переспросил мужчина. — Ну ладно, давай тогда его приподнимем. Больной, держитесь руками.
Дальний край стола пошел вверх, голова у Палыча стала опускаться, ноги, наоборот, подниматься, и он скорее вцепился в ручки по бокам стола. Двадцать градусов, тридцать, сорок пять... Палыч уже практически висел на вытянутых руках и изо всех сил старался не упасть. Наконец стол остановился. “Теперь видишь?” — спросила женщина. “Не вижу, — отозвался мужчина. — Давай еще немножко на бок повернем”. И они довернули висящего вверх ногами Палыча так, чтоб он в придачу еще свесился на левый бок.
“Не, ничего не видно, — сказал мужчина. — Ладно, пойдем главврача позовем, пускай сам смотрит. А где, говоришь, твоя сестра покупала квартиру?” И они ушли, а надутый голый Палыч остался висеть вниз головой, как космонавт, отчаянно удерживая себя одними только руками на скользком железном столе.
“Руки болят, чувствую, не удержусь, — рассказывал Палыч, — а как отпустить, во мне же набалдашник. Я свалюсь, он вырвется и из меня все внутренности вырвет. Прикинь, они бы пришли, а я весь развороченный на полу валяюсь”.
Он выдержал. Выдержал только потому, что в детстве и юности серьезно занимался спортом. (“Качайся! — всегда горячо убеждает меня Палыч, вспоминая лапароскопию, — бери гантели и качайся, я тебе говорю, иначе пропадешь”.)
Врачи вернулись буквально в последнюю минуту. Силы Палыча были на исходе. Главврач как его увидел, так сразу закричал: “Что вы делаете!”, и стол наконец был опущен в горизонтальное положение.
Главврач внутри Палыча тоже ничего страшного не увидел. Смотрел, смотрел, потом сказал: “Нет у тебя ни фига”.
— А что же я тогда сознание потерял? — спросил Палыч.
Главврач задумчиво почесал затылок и сказал: “Бывает”.
Он ушел, набалдашник из Палыча вынули, воздух выпустили, дырку в животе зашили, переложили его на каталку, вывезли в коридор, накрыли простынкой и оставили. Палыч лежал под окном без стекла и дрожал от холода, лежал и дрожал, и стучал зубами все сильнее и сильнее.
Когда стук стал совсем уж громким, к нему подошла какая-то бабка, глянула в лицо и, видимо, удивилась синюшному оттенку кожных покровов: “И давно ты здесь лежишь-то, милай?”
Палыч сказал, что у него нет часов, поэтому он не знает. “Что же ты молчал, — запричитала бабка. — Я хожу, думаю, труп из операционной вывезли... А что же они не сказали, что тебя забрать-то нада?”
Когда он вспоминает больницу, то обычно говорит так: “Как они меня там не кончили, я удивляюсь...”
Лучше и не скажешь, верно?
