Сперва я слушал его рассказы вполуха. Потом начал относиться к ним внимательнее. Внезапно открылось, что человек, с которым изредка (а точнее — раз в году) встречаюсь на днях рождения друзей, впитал и носит в себе всю громадность и противоречивость канувшей эпохи: ее величие и лживость, самоотверженность и страх. Скоро ему 90. Перед вами воспоминания Серафима Федоровича Асташкина, записанные мною в разное время и выстроенные в единую хронологическую цепочку, воспоминания человека, никогда не претендовавшего на внимание к своей персоне.
Войну я встретил в 72-м Краснознаменном авиационном полку. Базировались мы под Петрозаводском. В конце октября полетели на задание. Бомбить аэродром в Финляндии. Часть их истребителей уничтожили, часть успела взлететь. Они дали нам прикурить. Мы на “ТБ-3”, тяжелом бомбардировщике четырехмоторном, еле уходим, они нам по крыльям били, по бензобакам, чтоб мы загорелись, но мы заранее вырабатывали консольные баки, и в этот раз то же сделали, я их заполнил нитрогазом, углекислотой, они не загорелись. Немец, который нас преследует, видит, что не удается нас поджечь, мы уже подлетали к нашей территории, и он решил идти на таран, рубить нас винтом, потому что территория была их, финская. Стрелять нам уже нечем. И у него патроны тоже кончились. Немец подходит близко — метров на 10—15. Радист прибежал в кабину, кричит: “Фриц на таран идет!” Мне командир самолета говорит: “Посмотри, что можно сделать?” Я пошел в хвост. Гляжу: расстояние — метров 5—6. И он скорость выбирает, чтоб еще приблизиться. Думаю: “Сейчас руль поворота точно отрубит”. А там, в фюзеляже, такой багорчик, на одной стороне у него крюк, а с другой — петля: когда на земле винты проворачиваешь, пред запуском, чтоб не было гидроудара, этой мотыжкой и крутишь. Или с земли им инструмент поднимали. И у меня мелькнуло: я пулемет уберу и этот багорчик наружу высуну. Он алюминиевый, а крючок металлический. Прежде чем по рулю поворота, он винтом по этой штуке ударит. И вот я пулемет снял, а он крепился на полузамок с захватом, на себя отвернул, дернул, а багор выставил. Уже холодно было, конец ноября, я в куртке, неудобно, но все-таки исхитрился — и выдвигаю дальше, а он метра четыре с половиной—пять длиной. И он метра на два с половиной вышел наружу. Немца перекосило. Такой рыжеватый, глаза серые, зубы крупные-крупные и веснушки. Ощерился и кулаком мне грозит. В стекло-то. Я его и он меня отлично друг друга видим. Я пригнулся, руль поворота над головой ходит, одной рукой багор держу, а другой ему кукиш: хрен возьмешь Ивана! И он — вниз, под крыло, ушел. Как угорелый дернул. Командир спрашивает: “Что ты с ним сделал?” Я рассказал. Хохотали. До потери сознания.
Наш экипаж принимал участие в доставке советской делегации во главе со Сталиным на Тегеранскую конференцию. И обычные боевые вылеты мы совершали. На станции Уваровка было большое скопление вражеской техники. Танки — “Фердинанды”, “Леопарды”... Нам привесили 10 тонн фугасно-зажигательных бомб. Чтобы все разнести. Взлетали с аэродрома “Чкаловский”. Летели на высоте 3800 метров. Летим, зенитки бьют справа и слева. Штурман говорит: “Я не уверен, что мы правильно зашли”. А задание ведь надо выполнить. И мы делаем заход второй раз. Я говорю: “Держи машину”. И точно: когда сбросили бомбы, машина вздрогнула. Такой силы была ударная волна. И все же мы ушли. Вернулись. Василевский нас встречает и говорит: “Молодцы, в радиусе 7 км ничего живого нет, 8 деревень пострадали, есть жертвы среди нашего населения, но и техника, и железнодорожные пути — все сметено”. Ордена нам вручал Калинин.
После войны мне пришлось побывать в Уваровке, потому что моя жена была из Уваровки. В 1979 году мы с ней встречали Новый год у ее братьев. Выяснилось, что отец моей жены погиб в той бомбежке. Когда я расспросил обо всем подробно, когда это было, какого числа и в какое время, все стало ясно. Это была работа нашего экипажа. Об этой ужасной бомбежке я все подробно им рассказал. Они мне сказали: если бы ты был нам чужой, мы бы тебя избили. Я ответил, что выполнял присягу и спасал любимую Москву от захвата немцами.
После войны на гражданских самолетах стал возить разных высокопоставленных — Шелепина, например. Однажды вылетаем из Пекина, везем делегацию. Набрали высоту. Выхожу в салон — посмотреть: как температура, как воздух. Сидит на переднем ряду человек, так и вперился в меня. Глазами съедает. Смотрю: вроде я его где-то встречал. Сели. Подрулили к вокзалу. Пассажиров выводят. Я следом за ними выхожу. Техникам надо сказать, что делать, какое обслуживание требуется. Гляжу: он стоит возле трапа. И говорит с акцентом: “Как вы долго летаете. А я тогда, помните, на истребителе был, вы мне высунули какую-то палку”. И тут меня как ударило. Тот самый фриц, который нас таранить хотел! Вот где его видел! Он говорит: “А я уже не летаю. Преподаю географию в школе. В ГДР”.
