Микеланджело создал Сикстинскую капеллу в жанре неприкрытого реализма, и лишь после того, как он завершил труд, придворные цензоры пририсовали изображенным фигурам набедренные повязки и фиговые листки. Наверное, просили выполнить эту работу и самого Микеланджело — он не согласился. При недавней реставрации фресок шла речь о том, чтобы снять эти ханжеские напластования…
Дело художника — запечатлевать правду, которую он видит, дело цензоров — вымарывать неприемлемые для них подробности. Время, будем надеяться, все расставит по своим местам.
* * *
Произведение о современности — точка в пространстве. Произведение, опирающееся на миф, — уже концепция, линия, соединяющая современность с вечностью. Через единственную точку можно провести прямую или кривую — в каком угодно направлении. Констатация и только, и неизвестно, куда она устремлена, куда выведет и вывезет. А две точки — это маршрут.
* * *
Раздаются громы салютов, звучат хоры порицаний или восхвалений той или иной теории общественного развития, а душа живет тихой жизнью и занята собой — своей любовью или страданием, тревогой или надеждой. Смолкает одна барабанная дробь, на смену ей приходит новая, всех волнует будущее и терзают мысли о хлебе насущном, люди склонны откликаться на трубные звуки призыва к борьбе — но и в громе баталий душа стремится к уединению.
* * *
С рукописями расстаться не то что боязно. Но тревожно. Отсекаешь, выбрасываешь часть себя. А если эту часть подберет недруг? Впрочем, тут уже начинается нечто языческо-мистическое, усвоенное с детства из сказок: завладев принадлежавшим тебе предметом, можно наслать порчу и т.д.
* * *
Лавина антисталинских публикаций в прессе — это крик ужаса людей, понявших: насытившийся удав уполз. Но сознающих: если он вернется, они вновь ничего не смогут против него поделать, продолжится пожирание всех подряд. В отсутствие тирана мы атакуем его тень — но и тени, даже тени его смертельно боимся.
* * *
Жизнь глубже своей видимости. Не можем же мы сказать, что она — лишь то, что мы наблюдаем. Ибо догадываемся: существуют скрытые пружины, заставляющие реальность катить по этим, а не по тем рельсам. И человек — это не одежда, которую он носит, не его отталкивающий или приятный внешний облик. Задача искусства — показать не всегда благоприятные и благозвучные внутренние процессы жизни, а не перерисовывать внешнее. Иначе получится жизнеподобие, а не жизнь.
* * *
Как передать то, что невозможно, неправдоподобно передать? Может ли сумасшедший писать записки? Да, до определенного момента. Но когда в “Записках сумасшедшего” (повесть Н.В.Гоголя) Поприщин сообщает, что санитары избивают и мучают его, начинаем гадать: где же он прячет свой дневник и почему санитары заветную тетрадку не отберут?
* * *
Сюжет “Преступления и наказания” — по сути детективный, а “Мертвые души” — авантюрный роман. Но в настоящей литературе соединяющий эпизоды стержень тонет в море фантазии. Собственно детективная или авантюрная беллетристика именно сюжет выпячивает, выдвигает на первый план, им любуется, так что язык, характеры, философия перестают играть ведущую роль.
* * *
Объяснять неприязнь писателей (да и вообще творческих людей) друг к другу лишь завистью или дурными свойствами характера — упрощение. Хрестоматийный пример: Лев Толстой не любил Шекспира. Не завидовал же Толстой Шекспиру! Дело в том, что любой творец, яркая, неординарная личность — не приемлет другую индивидуальность неосознанно — из боязни подвергнуть свой мир деформации. Отсюда и змеиное шипение в адрес коллег, и ядовитые укусы, и затравливание талантов. Только очень сильные люди не дают волю чувствам, не позволяют им проявиться, хотя испытывают то же, что остальные, мелкотравчатые...
* * *
Торнтон Уайлдер считал: человек — не завершение, а начало мира, и живем мы в начале второй недели Творения. “День восьмой” — так означил он двадцатый век. И вот этот век прожит. Что же сотворил человек Дня восьмого? Осознать — и ужаснуться!
