В слове приобрев, которого нет в природе. Купив — есть, а приобрев — нет.
Только не говорите, что из-за одного слова ничего подобного произойти вроде бы не должно. Не лукавьте. Кто-то на днях обмолвился про черный список банков — сами знаете, что из этого вышло. Президент обронил, что не стоит доводить ЮКОС до банкротства: он еще не успел договорить, как акции ЮКОСа подскочили в цене. Вначале было слово. Потом — другое.
А еще я запомнила, как председатель правительства сказал, что “госфинансы находятся в достаточно нормальном порядке”. Достаточно нормальный? Отрывки тифозного бреда. Неужели наши правители и в самом деле обременены высшим образованием? Должно быть, где-то есть двухнедельные курсы подготовки на царство, и ясно, что до азбуки там дело не доходит.
Люди, которые так говорят на родном языке, никогда не будут его защищать. В первую очередь потому, что они даже не догадываются о том, что он нуждается в защите. Разве думали мы, что море может высохнуть, что могут исчезнуть рыбы и птицы, что дождь может быть кислотным, а грибы — радиоактивными? Разве может быть воздух, которым нельзя дышать, и вода, которую нельзя пить? Разве может умереть язык?
Старик и старуха жили у самого синего моря, тридцать три богатыря вышли из моря, да и мы, говорят, тоже оттуда вышли. Если моря не будет, наши дети не поймут сказок Пушкина, а без сказок и без Пушкина уйдет под землю язык. Он не умрет — он просто уйдет под землю, спрячется от нас, от людей, которые могут уничтожить дождь. Выходит, люди способны на все. Язык без нас сможет жить, книги нас переживут, они и не такое видали. А мы?
* * *
Из заметок, которые я продолжаю делать.
Радио: “Начнем с газеты “Ведомости”, которая на первой полосе публикует персон года”. Персону опубликовать нельзя, опубликовать можно имя персоны.
Газета: “Завтрашний съезд КПРФ сыграет в этом более решающую роль”. Как бы ни хотелось, невозможно быть более или менее решающим, решающий — слово самодостаточное.
Радио: “Там в свойственной себе манере протестовали большевики”.
Потеря слуха: нужно сказать “в свойственной им манере”.
На детском празднике член правительства Москвы сказал, что “обезьяна — это символ, который свойственен нашим детям”. Очевидно, имелись в виду дети членов правительства?
Телевидение, репортаж о демонстрации модного нижнего белья: “От бюстгальтеров мужское сердце начинает трепещать”. Так пищать или трепетать? А может, это теперь одно новое модное слово?
Радио: “В 1909 году обладатель абсолютного рекорда скорости...” Можете расшибиться в лепешку, но обладать рекордом невозможно, можно только его достичь.
Газета: “Милиционер этот злорадствует употреблением алкоголя”. В прошлом веке сказали бы “злоупотребляет”.
Каждый день нам с вами предлагают что-нибудь отксерить. Я понимаю, что ксерокс играет теперь в нашей жизни важную роль. Но, может быть, все же сделаем над собой усилие и будем ксерокопировать, а не ксерить?
Журнал: “Это известная с древних времен пачуля...” Кто такая? И кому она известна с древних времен? Нам с вами — точно нет, потому что на самом деле с древних времен известен тропический полукустарник, из зеленой массы которого получают эфирное масло, и называется он пачули. Слово не склоняется, не спрягается, но в последнее время журналисты, пишущие о моде и о парфюмерии, все как один спотыкаются о пачули. Лучше один раз споткнуться о словарь иностранных слов и выражений.
Журнал: “Секреты о семействе...” Предлог “о” здесь третий лишний. Секреты семейства — будет вполне по-русски. Но эпидемия “о” сейчас в разгаре. Понимать о чем-нибудь, выражать о чем-нибудь — это из словаря депутатов Думы, хотя в данном случае и слово “словарь” для них — незаслуженная роскошь.
Увы, все чаще и чаще журналисты стали себе позволять “всенОщные бдения”. Хочется сказать покрасивше, но все же всЕнощные...
Радио: рассказывая о выставке яиц Фаберже, журналист сказал, что это — “величайшие примеры того, что дарили нашим царям”. Пример того, что дарили, — это даже для турецкого переводчика на русский непростительно.
Радио: “пока строилось здание, воспитанники Суворовского училища квартировались в пригороде...” В русском языке есть только глагол квартировать. Соответственно, суворовцы квартировали в пригороде.
Телевидение: “Мой сын закончил школу экстернатом”. Поскольку сейчас находится все больше желающих закончить школу как можно раньше, стоит обратить внимание на то, что экстернат — это форма обучения, самостоятельное изучение курса учебного заведения с последующей сдачей экзамена в нем. А слово “экстерн” — другое слово, означающее лицо, сдающее экзамены в учебном заведении без обучения в нем. Так что сын закончил школу экстерном.
Радио: “У нас ожидается немало замечательных гостей на самые разные темы”. Так и просится: гость на тему выпить — это известное выражение, но скорей всего журналист все же хотел сказать другое. А именно: мы ожидаем множество гостей, с которыми будем говорить на самые разные темы.
Объявление: “У нас вы можете провести обследование всего организма”. Выбирайте — или полное обследование, или все же стоит перечитать учебник русского языка для пятого класса?
И есть несколько ошибок, которые выпрыгивают изо рта каждого второго выступающего публично, будь то журналист или человек, с которым журналист беседует.
Подведение результатов — вместо подведения итогов.
Завершительный аккорд — вместо завершающий аккорд.
Пелемени — такого слова нет, а есть слово пельмени. Стыдно не знать названия любимого русского блюда, правда? Вряд ли французы говорят вместо “шампанское” — “шампунь”.
И еще. Подумайте, прежде чем произнести слово сосиСЬки. Разумеется, если вы не собирались сказать, что приятные женские округлости напоминают колбасные изделия. Да здравствуют сосиСки!
Справедливости ради надо сказать, что не уменьшается количество людей, вздрагивающих, когда говорят: давайте проголосуем это предложение, эту поправку или этот законопроект. И многие спрашивают, откуда взялась такая инвалидизация языка? Ведь все знают, что голосовать можно не что, а за: голосовать за это предложение, за эту поправку и пр.
Вопрос непростой. Ни в газетах, ни в мемуарах конца девятнадцатого — начала двадцатого века я не нашла упоминаний о дискуссиях такого рода. Во времена Пушкина, который писал на новом русском языке, освобожденном от пут церковнославянизмов, произошла языковая революция — но это другое. Язык Пушкина обсуждали как последнюю политическую новость, он такой новостью и был. Так называемая Великая Октябрьская революция уничтожила большую часть носителей правильного русского языка — это тоже не имеет отношения к обсуждаемому нами исчезновению предлога “за” и в целом языку депутатов, серьезно инфицировавших язык публичных выступлений. Можно было бы предположить, что это своеобразный профессиональный жаргон, но у меня рука не поднимается бросить камень в сокровищницу выражений, которыми славятся разные цеха. Профессиональный жаргон — это языковой пир. Допустим, парикмахеры конца девятнадцатого — начала двадцатого века блистали такими выражениями:
Товар в расход пустить — причесать невесту к свадьбе.
Божий дар убрать — закрыть лысину.
Картонка — прозвище клиента, который не давал на чай.
Городской бульвар — редкие волосы.
Ах, ах, ах, комплимент в стихах — франт.
Язык портных:
Костюмчик как брошь: прикалывать его булавкой надо... У кого такую птицу шили?
Не пиджак-с, а господина Тришки кафтан из баснописателя Крылова.
Твоей иглой в заборе дыры сверлить али по чужим дворам с ней ходить — то есть грубая игла.
Ну скажите по совести, можно ли сравнить язык наших избранников с этими россыпями драгоценностей? Выходит, “голосование поправок” — это вроде пробы крови на сифилис, такая реакция Вассермана. То есть диагноз.
* * *
В книге Норы Галь, великолепного переводчика, подарившего нам “Маленького принца” Экзюпери, есть глава, посвященная переводу на русский “Фиесты” Хемингуэя. Называется глава “Открытие Хемингуэя”, а по сути дела это — сонет в честь переводчика Веры Максимовны Топер.
Комментируя перевод заключительной части романа, Нора Галь пишет: “Отъезд Брет с юным матадором Ромеро — тяжкий удар для Джейка, ведь он сам в этом повинен. Утешать впрямую, вслух всем им не свойственно, душевный такт, дружеская забота выражаются в иной форме”.
О Джейке только что говорили, что он blind, blind as a tick (для жаргонных оборотов тоже в ту пору было еще находкой, новинкой: вдрызг, как стелька). Потом он притворился спящим, но немного погодя все же спустился к приятелям. И вот концовка этой части:
— Вот он! — сказал Билл. — Молодец, Джейк! Я же знал, что ты не раскиснешь.
— Я захотел есть и проснулся.
— Поешь супцу, — сказал Билл. (Eat some soup.)
Мы пообедали втроем, и казалось, что за нашим столиком не хватает по крайней мере шести человек.
Эта концовка полвека назад была знаменита, мы, студенты, — и не мы одни — знали ее наизусть. Вот он, стиль Хемингуэя, открытие, откровение! Но ведь этот стиль: и невеселую усмешку, и стыдливую заботливость, участие, сострадание, и тоскливую пустоту, когда отсутствие одного человека ощущается как отсутствие шестерых, как бездонный провал и самая безлюдная пустыня — все это надо было еще передать по-русски! А как это сделано? Просто и, право же, гениально. Даже не столько одним словом — одной буквой. Механическая калька “поешь — или съешь — немного супа” за душу не задела бы, но чего стоит это супцу!
Так через “Фиесту” в переводе Веры Максимовны впервые нам открылся Хемингуэй”.
Я принадлежу к тем людям, о которых пишет Нора Галь, я знаю наизусть этот финал, но я всегда думала, что душу переворачивают эти “по крайней мере шесть человек”. Теперь все встало на свои места. Конечно, черт подери, все дело в этой букве. В этих тридцати трех буквах русской азбуки — из них складываются слова, без которых невозможно жить.
