Прозрения

Мама доверяла мне. Позволяла читать те рукописи, которые ей приносили. Уже школьником я был знаком с запрещенной литературой: Галичем, Солженицыным, знал “Мастера и Маргариту” без купюр и “Крутой маршрут”… Никому об этом не рассказывал. Я не мог маму подвести: поэтому — никому ни слова… Откуда она знала, что мне, мальчишке, можно доверять? Или как раз доверием и воспитала, развила ответственность? Но, оказывается, провидела значительно дальше…  

Молодой успешливый журналист, начинающий писатель, я не собирался притормаживать и останавливаться на достигнутом. Подобная нацеленность, устремленность бросаются в глаза тем, кто зорко надзирает за происходящим и манипулирует всем набором человеческих слабостей. Той моей одержимостью странно было не воспользоваться. Появился человек, предложил сотрудничать. Мотивировку выдвинул в духе моих мечтаний: “У вас большое будущее. Мы должны быть уверены. Да вы разве не хотите исполнять свой гражданский долг?”  

Мне в те дни маячила поездка в Сингапур. Вдуматься только: в Сингапур! — от газеты “Известия”. (И в социалистическую Болгарию-то в ту пору удавалось поехать далеко не каждому.) Возможно, на меня и обратила внимание вездесущая и всемогущая организация именно потому, что я засветился в списке избранных круизников… От меня ждали практического шага. Я должен был продемонстрировать лояльность. К примеру, свидетельствовать против таких писателей, как те, которые доверяли маме. Против тех, кто маме доверял? И я отказался. Был страх. Да еще какой! До сих пор удивляюсь себе. Как я отважился? Но я смирился с участью того, кого не ждет радужное будущее. Оповестил “Известия”, что не поеду в Сингапур. Ах, какой камень свалился с души.


Папа хранил в книжном шкафу старые, пожелтевшие перепечатки стихов Гумилева, Есенина, Цветаевой, Саши Черного, Агнивцева… Читал мне эти стихи. Он был великолепный актер, строки, услышанные от него, навсегда вошли в память с той интонацией, с которой он их произносил.  

Он коллекционировал спичечные этикетки. У него была одна из лучших коллекций в Советском Союзе. Сегодня это может насмешить: кому нужны жалкие наклейки со спичечных коробков? (Точно так же невозможно представить, что были запрещены стихи Гумилева и Есенина, которого папа боготворил.) Но такая была жизнь. Строгая. Не забалуешь. Может, не только от убогости возможностей, но и в силу неосознанного протеста, противоборства с нелепыми ограничениями, стремясь хоть как-то украсить и разнообразить действительность, и коллекционировали люди карманные календарики, спичечные и пивные этикетки? Чем еще было заняться? Контакты с заграницей не поощрялись, а папа состоял в переписке с коллекционерами из Голландии и Польши, Чехословакии и Австрии. Не мечтал побывать в этих странах, зато почта исправно приносила конверты и бандероли из-за кордона, среди присылаемых партнерами этикеток (отправленных в обмен на наши, советские) попадались весьма рискованные с точки зрения господствующей нравственности: например, полуобнаженные японские “гейши”…  

Кому сегодня придет в голову изощряться, наклеивая на спичечные коробочки портреты кукол из “Необыкновенного концерта” Сергея Образцова или разнообразить их лицами ведущих игроков футбольных команд Европы? Но я любовался теми картинками!  

…Мы последовательно и методично вытравливаем, изгоняем из жизни необязательную прелесть. В годы, о которых рассказываю, даже рационально настроенные люди сторонились грубой, вопиющей функциональности предметов… Пытались это практическое их назначение замаскировать, украсить. Я успел застать и благодаря папе оценить милые и наивные попытки сопротивления голому расчету...


Я шагал по осенней пасмурной Москве и видел баррикады. Видел снующих людей. Изредка бухала канонада. Иногда с жужжанием над ухом проносились пули. Я шел в редакцию “Московского комсомольца” — от своего дома пешком. Автобусы и троллейбусы не ходили. Еще невдомек было, что стал свидетелем и участником таких же событий, какие видел и запечатлел в своих записках мой дедушка Петр в 1905 году. Но благодаря тому, что читал его записи, я оказался к революционным событиям 90-х годов ХХ века готов.  

Дедушка много повидал и испытал на своем веку. Ему было 95, когда он умер. Если бы не ошибка врачей, прожил бы дольше. Но в радость ли долголетие, когда нет рядом жены и сына, когда ушли друзья и знакомые? Дедушке было некому звонить, не с кем перемолвиться словом. Одиночество…

Увы, я был никудышный собеседник. Невнимательный, эгоистичный. Да и о чем нам было говорить? В жизни дедушки ничего не происходило. Абсолютно ничегошеньки! Он рассказывал о прошлом. Которое было мне неинтересно. Что-то я слышал о Ключевском (у которого дедушка учился), о ректоре университета Трубецком, который умер после того, как на него накричал высокопоставленный царский чин. Это не занимало. Я высиживал возле старика положенные минуты и убегал к друзьям. Сейчас я дорого бы дал за возможность расспросить деда, слушал бы взахлеб о тех уникальных людях, которых он знал… Осознание ошибок, увы, не всегда дает возможность их исправить.


Когда умирал мой второй дед (отец мамы) Павел, он повторял, обращаясь ко мне: “Учись, учись”…

Приносили из аптеки кислородные подушки, он, задыхаясь, напутствовал каждого из собравшихся вокруг его постели близких. Думал в тот страшный миг не о себе, а о нас, остающихся. И потому забыть его последние слова и не исполнить заветы стало невозможно. Я был студент второго курса, совсем юнец… И не вполне отдавал себе отчет в том, что такое смерть. Но мужество умиравшего меня поразило.