В конце августа 254 подписи жертв бесланской трагедии были поставлены под письмом, приглашающим Дмитрия Медведева приехать в Беслан. Сходить 1 сентября на руины первой школы, пока они там еще есть.
Им не ответили. Они считают, что никому, кроме самих себя, больше не нужны — информационный повод давно прошел. И благодарят журналистов, которые, как обычно, звонят им в годовщину.
...После страшного Дня знаний в 2004 году минуло целых пять лет. Так много. Так мало для людей, переживших это.
“Власти нам вроде бы пообещали, что к пятой, “юбилейной” дате будет принято решение о консервации здания школы и превращения ее в мемориал. Немецкая фирма предложила свои услуги по ее восстановлению. Нет денег. Но скоро здание развалится совсем...”
Пять лет они говорят об одном и том же, думают об одном и том же, с утра до вечера, с ночи до утра...
Страдают, мучаются, умирают от инсультов и инфарктов взрослые. Совсем недавно скончался от сердечного приступа 56-летний Владимир Кисиев, чей сын и внук погибли в бесланской школе. Он пытался добиться справедливости и возмещения морального вреда в суде, где был одним из многих истцов. На основании его смерти судья отложил слушание дела, потребовал принести справку о том, что Кисиев среди истцов больше не числится.
В толстенных историях болезни бесланских детей-заложников диагноз как приговор — “инвалид детства”, как будто бы они родились больными, а не стали такими в жутком промежутке трех дней, с первого по третье сентября 2004-го...
Для живущих на кладбище имени своих детей матерей Беслана неизменным остается лишь горе.
Все прошедшие годы они задают себе один и тот же вопрос: кто виноват в случившемся, кроме наскоро осужденного на пожизненный срок “козла отпущения” террориста Нурпаши Кулаева?
Как жить дальше остальным, не отомщенным и не отомстившим?
* * *
Звоню на днях Элле Кесаевой, главе комитета “Голос Беслана”. Мы знакомы с того самого сентября. Тогда Элла еще не была политическим деятелем, требующим продолжить расследование по Беслану.
Просто несчастная женщина, в один день потерявшая двух племянников и мужа родной сестры Эммы, ее собственная дочь Залина выжила, но долго лечилась в Москве.
Окна их дома на Коминтерна, 100, до сих пор смотрят на полуразрушенный скелет первой школы. Ближе к школе не живет никто. Невеселое соседство. Но куда уезжать? Кто поменяется?
— Как дела, Элла?
— По-прежнему, — голос расстроен. — Сестра опять лечится по путевке в Геленджике. Дочка скучает по дому. Но возвращаться в город не хочет ни за что. В Правобережном районе чиновники на днях создали бюрократический отдел, который будет заниматься проблемами и потерпевших в теракте, и ветеранов войны и труда, и инвалидов... Короче, всеми сразу и никем. Все это пустое. А наши женщины в очередной раз написали президенту, что хотят с ним поговорить. С нами же за пять лет ни один из президентов так и не увиделся.
Матери Беслана узнали, что в годовщину победы в грузинской войне, 8 августа, Медведев должен был приехать во Владикавказ, чтобы наградить отличившихся в боях за Южную Осетию героев. Бесланцы не герои. Поэтому о приезде президента узнали только из новостей. Зато место, где будет происходить его общение с орденоносцами, женщины все-таки заранее выяснили — это был штаб 58-й армии.
“Мы приготовили плакат, письмо Дмитрию Анатольевичу. Подошли к охране, но те отказались нас пропускать — говорят, что не положено, а если мы будем прорываться, то они нас расстреляют: “Зачем вы хотели встретиться с Медведевым?”. Одна из нас ответила, что до сих пор не проведено честное расследование, что никого толком не наказали, что мы хотим поставить президента об этом в известность. Охранники ответили с усмешкой: “Деньги же вам дали, что еще хотите? Почему вы не скинулись и не наняли одного киллера для террориста, вместо того чтобы бегать за президентом с письмами?” “Хотим, чтобы все было по закону”. Тогда один местный охранник добавил: “Когда таких, как вы, меньше будет, всем будет лучше”.
Они и сами знают, что так лучше, если таких, как они, не станет совсем.
* * *
Перелистываю старые записные книжки за 2004 год, исчерканные осетинскими фамилиями и кодом Беслана 8(6737).
Когда-то я знала его наизусть.
Первый раз в этом городе я оказалась через два дня после освобождения школы, совершенно для себя случайно и не по заданию редакции. Моей дочери не исполнилось еще и двух лет, и я совершенно не собиралась рисковать собой, отправляясь черт-те знает куда, в переполненный боевиками и альфовцами город.
Как все москвичи, я предпочитала солидарно сострадать перед телевизором. В те дни Москва замирала, едва начинались выпуски новостей. Прилипая к голубым экранам, люди говорили лишь о Беслане.
— Полетишь туда? — спросил меня мой знакомый Виктор, бывший сотрудник спецслужб, хозяин процветающей гостиницы.
— Зачем?
— Отвезешь людям деньги. Деньги никогда не бывают лишними. Тебя местные менты подстрахуют, если что...
— А как раздавать эти деньги? Откуда я знаю, кому и сколько положено, расписки с них брать или квитанции?
— Зачем? Просто иди и смотри.
* * *
Город был окутан коричневой мглой.
Еще не кончился белый день, но тона вокруг казались смазаны, сквозь эти сумерки сновали тихие женщины в черном. На всех столбах висели фотографии пропавших после штурма школы детей.
Снимки как из прощального школьного альбома. За ночь после штурма весь город стал таким альбомом. “Пропал...” “Не найдена...” “Не вернулись...”
Ветер рвал эти снимки и гнал их прочь вместе с последней надеждой.
“Говорят, если лицо не уцелело, можно по ручкам или по зубкам найти, если точно знаешь, в каком из них был кариес”, — как рецептами знаменитых осетинских пирогов, делились соседки друг с другом методами опознавания во владикавказском морге сына или дочери.
Осетинские женщины так спокойно говорили об этом, так страшно и просто, но с каждой их фразой из мира уходили цвета.
Настоящее горе всегда коричнево-бесцветно и тихо.
Я еще подумала: какой мертвый город Беслан. По телевизору он был гораздо киногеничнее. Я не плакала. Меня знобило.
Уже на подлете к аэропорту в салоне нашего самолета вдруг раздался чей-то сотовый. Забегала стюардесса, заволновались пассажиры. Прошло всего две недели, как взорвались в воздухе два самолета со смертницами-шахидками на борту. И все уже знали: звонок мобильного означает сигнал ко взрыву. А тут еще летим в самое пекло... Но это какой-то идиот просто забыл выключить свой телефон.
Перед вылетом в московском аэропорту нас — северокавказское направление — досматривали особенно тщательно. И даже заставили молодую мамашу с крикливым младенцем на руках покормить ребенка грудью. Чтобы уж точно удостовериться, что малыш ей — родной, а не начиненный взрывчаткой.
То, что казалось невозможным еще несколько дней назад — использовать детей как хранилище для бомб, как живой щит, после Беслана в России перестало быть ненаучной фантастикой.
* * *
В каждом доме толпился народ. “Рухсаг ут” — вместо привычного “здравствуйте” научили говорить и меня. По-осетински это значило “покойся с миром”.
Чтобы не забыть эту фразу, я крупными буквами записала ее на отдельном листе в блокноте и, входя в очередной дом на поминки, произносила сразу от порога, меня тут же подхватывали, как родную, и вели в комнату, где был накрыт стол. С неизменными пирогами.
В Беслане говорят, что три испеченных пирога означают небо, землю и воду.
А два — землю и ад. С сыром, картошкой, с мелко порубленной красной свекольной ботвой. Столько разных начинок для горя.
Шла первая из принятых здесь трех поминальных пятниц. На кроватях-мавзолеях, повторяя фигуры умерших, аккуратно лежала их одежда, у изголовья стояли портреты, тут же были игрушки, стопки так и не начатых школьных тетрадей.
Смерть, как и жизнь, начиналась с чистого листа.
Сжимала в руках единственного оставшегося в живых сына Эдика Верзоева его безутешная мать. “Эдик, принеси тете снимок Эрика, твоего брата-близнеца, пусть посмотрит, каким красавцем он был”.
Брела по пустой улице старуха Фатима, потерявшая в школе внучку, мужа внучки и правнука. Я протянула ей доллары, но Фатима даже не поняла, что это. Она никогда не видела валюты. И еще она ослепла от слез.
Взяв в руки красивую зеленую бумажку, тут же и скомкала ее годовалая Элина Арчипова. Эту девочку вместе с мамой первыми вывел из захваченного здания Руслан Аушев.
В тот вечер я поговорила с десятками человек, а прошли через меня — добрых несколько сотен. Но я помню только женщин, мальчиков, девочек, стариков.
И никогда — мужчин.
Мужчины Беслана лежали у себя на кроватях, отвернувшись к стене и забывшись. Изредка они стонали, приходя в чувство и тут же убегая обратно. Женщины говорили им “т-с-с-с-с!” и тихо укачивали их в их горе.
Периодически один из домов на улице возле школы освещался светом то ли факелов, то ли фонарей. К дому подъезжали машины. Это подвозили из владикавказского морга самые первые гробы.
А меня все не покидало ощущение, что это всего лишь театр, декорация.
А в реальной жизни школа — это просто школа, дом знаний, а не дом пыток с подвешенными к потолку гранатами.
Кошмар закончится, дети сойдут с застывших школьных снимков.
Я сфотографировала всех своих героев, еще не на цифровик, а на обычную камеру, но, вернувшись домой, в Москву, так далеко запрятала все карточки, стремясь как можно скорее позабыть об увиденном, что по прошествии пяти лет так и не смогла ничего найти.
Только растрепанный блокнот с надписью “рухсаг ут” через всю страницу.
* * *
…Потом, так уж вышло, я возвращалась в Беслан еще не раз. Видела, как строится там детское кладбище, воротами на Северный Кавказ, город мраморных ангелов, над которым никогда не светит солнце.
Слышала стихи умерших детей, что вслух читали мне их мамы. И рассматривала их последние августовские автопортреты, на которых они сами, призрачные и с крыльями, улетали куда-то в разноцветные облака. Оставляя на земле черноту и грязь. Это были очень грустные, и, что самое удивительное, добрые рисунки. “Как эти дети могли предвидеть свое будущее, откуда? Есть ли что-то там, куда они все ушли?”
А если есть, тогда зачем плакать?
Плакать надо по нам, остающимся здесь.
Летом 2005 года я заговорила на кладбище с еще не старой сорокалетней женщиной, одиноко сидящей возле могил мужа и детей.
“Никого у меня больше нет, а могло быть, — безысходно произнесла она тогда. — За три года до сентября я вдруг забеременела, но не стала оставлять ребенка, вроде сама не девочка, старшие дети почти взрослые... Следующей осенью опять пришла беременность, и снова я ее не сохранила. И накануне, весной 2004-го, — в третий раз. Трое детей могло у меня родиться взамен ушедших. Три шанса я получила от судьбы. Все три проглядела. Как теперь жить?”
...Не вспомню уже, кто и когда рассказал мне другую историю. Имя ее героини я так и не узнала.
1 сентября 2004 года одна молодая женщина в Беслане тоже ждала ребенка. Она плохо себя чувствовала и поэтому не пошла провожать старшую дочь на праздничную линейку. Девочка погибла.
Еще не рожденный ребенок — остался. Мать понимала, что не сможет его любить. Что она все время будет сравнивать его со старшей девочкой, которой больше нет. И вот она родилась. Тоже девочка, и совсем не копия своей сестры. Через все ее крошечное лицо проходило страшное родимое пятно в форме бабочки.
И сердце женщины наполнилось болью за неведомого младенца, который невольным уродством своим расплатился за преступления взрослых.
Много еще времени пройдет, прежде чем можно будет сделать косметическую операцию. И все это время мать будет жалеть и страдать. А значит, любить.
* * *
Подруга, молодая журналистка, первый раз приехала из Беслана. Делится впечатлениями.
“В Беслане сейчас говорят: “Что-то дети нам чаще стали сниться… И во сне они спрашивают: “Мам, а ты еще в Беслане живешь?” Ищут...
— Кто ищет? Кого ищет? — недоумеваю я.
— Умершие детки своих мам. Раньше же многие из женщин пропадали на кладбище — и ночевали там, и рассвет в новогоднюю ночь встречали, а сейчас стали как-то и на работу выходить, и детей других рожать, пытаются переклеить жизнь по-новому… Вот дети теперь своих мам и ищут, тоскуют по ним потому что.
