— Наина Иосифовна, что предстоящее открытие центра Ельцина означает для вас лично? И что, с вашей точки зрения, оно означает для страны?
— Открытие центра Бориса Николаевича — это для меня радостное и волнующее событие. Это прекрасно, что у нас появится такая традиция — традиция уважения к ушедшему в отставку президенту и его наследию. Я уверена, что теперь у нас в стране больше никогда не будет никаких революций, потрясений и переворотов. Я верю, что все будущие лидеры будут избираться на альтернативных всенародных выборах — таких же, как и те, через которые дважды прошел Борис Николаевич. И каждый бывший президент будет иметь свой центр — место, где можно будет найти правдивый ответ на любой вопрос, который касается периода его работы в качестве главы государства.
На момент нашего разговора я еще не видела готовую экспозицию музея Ельцина. Но я твердо знаю: эпоха Ельцина там преподносится без всякого приукрашивания. Я считаю, что в этом музее можно будет найти правду о 90-х — правду, которую нужно знать. Ведь именно в эту эпоху началось строительство современной России.
— И как же она выглядит, с вашей точки зрения, — правда о 90-х? Ведь 90-е у каждого свои. Кто-то характеризует это время как период сплошных ужасов, кто-то — как самое счастливое время своей жизни.
— Для меня 90-е — это очень трудное и тяжелое время. Я прекрасно знаю, в какой пропасти мы очутились в конце 91-го года, после разрушения огромной страны, и какую цену пришлось заплатить, чтобы выбраться из нее. Но мы очень надеялись на то, что наши жертвы не напрасны. Надежда — это, наверное, самое важное слово для понимания 90-х. Да, были и разочарования. Хотелось двигаться вперед быстрее и так, чтобы без особых потерь. Но это ведь было невозможно. Только один пример. Мы были одной из республик огромной единой страны. Страны, которая была устроена так: если сырьевая база находилась в одной республике, то перерабатывающий завод непременно был в другой. Видимо, это был продуманный политический механизм обеспечения экономической взаимозависимости республик — чтобы ни у одной из них не было ни возможности, ни желания уйти. Но случилось так, что единая страна все равно развалилась, и все экономические связи между республиками одномоментно исчезли. Можно было компенсировать эти потери быстро? Безусловно, нет. Что бы сегодня ни говорили безответственные критики. Подумайте: если распалась простая человеческая семья, то разве можно все наладить за один год? А у нас распалась не семья. У нас распалось все наше единое государство.
Повторяю, 90-е были тяжелым временем. Но то, что мы живем в современной, цивилизованной стране, такой же, как другие цивилизованные и демократические государства мира, — это заслуга 90-х. То, что у нас народ больше не давится в очереди за распределяемыми по талонам синюшными курицами, — это все тоже было заложено в 90-е годы.
Ни одну историческую эпоху невозможно рассматривать в изоляции от периода, который ей предшествовал. А что у нас было в конце 80-х? Пустые прилавки магазинов, очереди за всем, талоны, карточки, как в военные годы. Из этой ситуации надо было выбираться. Вряд ли кто-то с этим станет спорить. Можно было выбраться легко? Безусловно, нет. Мы все заплатили за это высокую цену. Но выбора у нас не было. Либо пережить это и идти вперед, либо отстать от цивилизованных стран навсегда.
— С чем вы связываете внезапное возникновение в обществе такой бурной дискуссии о роли 90-х годов? Это следствие чьих-то политических трюков? Или, может быть, страна пытается подобным образом познать саму себя?
— Я бы не назвала это дискуссией. Иначе как «лихими» 90-е годы не называют. Меня это очень огорчает: многие из тех оценок 90-х годов, которые звучат, абсолютно необъективны. Разумеется, каждый имеет право на собственное мнение. Но у меня складывается такое впечатление, что некоторые люди намеренно искажают действительность.
— Вы говорите о необъективных оценках 90-х. Но насколько объективной можно считать вашу собственную оценку этого периода? Ведь как у жены президента у вас не было возможности с близкого расстояния наблюдать за жизнью простых людей, разве не так?
— Такая возможность была у меня всегда. Прежде всего потому, что я никогда не отделяла себя от тех, кого вы называете «простые люди». Я и сама часть «простых людей». Никакой первой леди никогда себя не ощущала. У меня огромное количество родственников, которые жили и живут, как все. Все мои соученики, все мои бывшие коллеги, все мои друзья... Я прекрасно знаю, как именно они жили в 90-е годы и как именно они живут сейчас. Как я могу этого не знать?
— И что простые люди из вашего круга общения думают про 90-е годы?
— Думают они по-разному, кому-то было сложнее, кто-то легче смог привыкнуть к переменам. Но все они нас поддерживали. В самое трудное время наши институтские друзья всегда были рядом — они и до сих пор рядом.
— Но все-таки, что вы можете сказать тем простым людям, для которых пик «сплошных проблем» пришелся на 90-е годы — тем, кто потерял тогда работу, тем, кто жил тогда впроголодь, и тем, кто стал жертвой страшной волны преступности в те годы?
— Только то, что Борис Николаевич прекрасно понимал и остро чувствовал их боль. Это сейчас легко говорить: вот надо было так сделать и эдак. Через десять лет говорить что-то подобное будет еще легче. А через двадцать — вообще совсем легко. А тогда, когда хлеба оставалось в стране на два-три дня? А когда валютных запасов ноль? А когда нефть падает до рекордных уровней?
Борис Николаевич все видел и понимал. Но он понимал и другое: надо идти вперед, чтобы изменить ситуацию и облегчить жизнь людей. Отступать назад было нельзя, это обернулось бы трагедией для страны и ее граждан.
Понимаю, что прошло слишком мало времени, чтобы спокойно оценить масштаб перемен и роль человека, который на эти перемены решился…
— Может быть, действительно с момента отставки Ельцина с поста президента прошло слишком мало времени? Не зря же говорят: многое лучше видится на расстоянии?
— На празднование пятидесятилетия Великой Победы в мае 1995 года к нам приезжал тогдашний президент Франция Франсуа Миттеран — в том же месяце он покинул свой пост, а вскоре умер. Никогда не забуду, что Миттеран нам сказал про последний год существования СССР: «У вас не было денег. У вас не было ничего, кроме долгов. У вас было хуже, чем в Югославии. Вы стояли на пороге голода. Казалось, что решить ваши проблемы в принципе невозможно. А вы их решили. Вы спасли не только свою страну, но и всю Европу!»
— Я согласен, что Миттерану с высоты его должности было видно многое из того, что не было видно простым людям. Но правильно ли требовать от простых людей оценивать то, что они пережили, исключительно с точки зрения глобальных политических процессов?
— Конечно, неправильно. И не надо. Надо оценивать со своих позиций. Разве жизнь сейчас не стала гораздо более благополучной в материальном плане, чем та, что была в 90-е годы? И если честно — разве это не произошло благодаря реформам 90-х? Благодаря тому, что делали Борис Николаевич, команда Гайдара, Правительство РФ Черномырдина? Вот почему я говорю о некорректности многих оценок 90-х.
— В свете дискуссии о роли 90-х годов: есть ли у вас ощущение, что политическое наследие Бориса Николаевича находится сейчас в Россия под угрозой?
— Нет, не думаю. Каждый новый руководитель страны будет проводить такую политику, как он считает нужным. И следующий будет делать это иначе, чем делает сейчас Владимир Владимирович. Но главное направление задал Борис Николаевич. Тот глоток свободы, который Россия сделала во времена Ельцина, был очень глубоким. Это предопределило будущее страны на долгие годы вперед.
— Я и уважаю и принимаю ваше нежелание говорить подробно о текущих российских политических проблемах и противоречиях. Но вы можете назвать причины такого вашего нежелания?
— У меня никогда не было желания заниматься политикой, и я никогда не участвовала в политической жизни. Да, у меня есть свой взгляд. Но это мой взгляд.
— И все же: насколько внимательно вы следите за новостями?
— Очень внимательно, конечно. Смотрю новости, читаю газеты. Правда, за исключением канала «Культура» мало очень смотрю телевизор. У меня просто нет на это времени.
— Но вы по-прежнему пропускаете через себя все, что происходит со страной и миром?
— По-моему, всякий нормальный человек это делает. Сейчас через себя пропускаю то, что недавно случилось с невинными людьми в самолете, который летел из Египет, а потом эта страшная трагедия во Франции… Мы — люди. Не реагировать на такое просто невозможно.
— Во время нашего прошлого общения в 2012 году вы еще жили в государственной резиденции. Сейчас вы живете в своем собственном доме. Чувствуете разницу?
— Конечно. В государственной резиденции меня всегда все тяготило, было постоянное ощущение, что ты живешь не дома, а в гостях. Плюс кругом охрана, это же государственный объект. Я, естественно, с пониманием к этому относилась. Но меня это все равно тяготило.
— То есть к вам пришло ощущение психологического освобождения?
— Да, пришло ощущение, что это мой дом. Что могу посадить в огороде, что хочу, вбить гвоздь и повесить картину, где посчитаю нужным. Я здесь чувствую себя очень уютно. Это мой дом.
— А сколько у вас сейчас в общей сложности внуков и правнуков?
— Две дочери, они у меня замечательные, нам повезло. Шесть внуков, пять правнуков. В общей сложности у нас 18 человек в семье — много.
— У нас в стране появилась такая традиция: дети бывших высших лидеров государства часто становятся жителями других стран. Например, такой выбор для себя сделали некоторые потомки Сталина и Хрущева. А как в этом плане дела обстоят в вашей семье?
— Все мои дети и старшие внуки живут и работают в России. У нас сейчас только внуки Маша и Ваня за границей — они там учатся. Однако если кто-нибудь из внуков и правнуков решит пожить или поработать за границей, я к такому их выбору отнесусь уважительно. Нельзя отгораживаться от внешнего мира. Может быть, они там чему-то лучшему научатся и к нам в Россию этот опыт привезут.
— А кто-то из ваших внуков уже добился каких-то серьезных успехов в жизни?
— По-настоящему серьезных успехов, по-моему, можно добиться, только занимаясь бизнесом. Может быть, к счастью, может быть, нет, но в нашей семье никто бизнесом не занимается. Родственники наши очень скромные, это я могу искренне сказать.
— И чем же занимаются внуки, если не бизнесом?
— Старшая внучка Катя закончила исторический факультет МГУ, преподавала в школе. Сейчас участвует в создании телевизионных программ. У нее трое детей. Внучка Маша закончила МГИМО. Сейчас занимается своими сыновьями, их у нее двое, они еще в начальной школе. Внук Боря год учился в Америке, потом перевелся в МГУ, сейчас занимается компьютерными технологиями и кино. Я рада, что он очень самостоятельный. Рада, что он себя обеспечивает.
Я как-то раз упрекнула его за то, что он сделал моей сестре слишком дорогой подарок — хороший телевизор. Я сказала: «Ты бы лучше о себе позаботился!» А он ответил: «Бабуль, если бы я не мог, я бы и не подарил!» Я недооценила, что он уже вырос, позвонила и сказала ему: «Прости меня, Боря, я не подумала!» Он говорит: «Не переживай. Я работаю на трех работах, я уже совсем взрослый, а ты меня продолжаешь воспитывать». Если я не права, я всегда это признаю. Это, наверное, школа Бориса Николаевича. Он тоже всегда очень доверял и детям, и внукам. Я счастлива, что у нас очень хорошая атмосфера в семье, что все заботятся друг о друге.
— Вы сказали, что у вас нет времени смотреть телевизор. Чем вы сейчас главным образом занимаетесь?
— Чем-то всегда надо кому-то помочь. Стараюсь приготовить что-то то одной внучке, то другой… Полно забот по дому, у меня огород, сад, еще я занимаюсь йогой, нередко Галя Волчек, Шура Ширвиндт, Марк Захаров приглашают меня на спектакли — и я с удовольствием хожу. Когда был жив Борис Николаевич, он всегда сам все решал за нас двоих. А теперь решения мне приходится принимать самой. Очень мне его не хватает, очень.
— Почему в качестве города, в котором находится призванный увековечить политическое наследие Бориса Ельцина музей, был выбран именно Екатеринбург? Не логичнее ли было отдать предпочтение, скажем, «нервному центру» российской политической жизни — Москва?
— Вы знаете, у нас как-то сразу появилось общее мнение в семье — конечно, только Екатеринбург. В Свердловске (так тогда назывался Екатеринбург) Борис Николаевич закончил институт. В Свердловске он сформировался и как профессионал, и как политик. В Свердловске мы прожили более 30 лет — прожили в абсолютно чистом, эмоционально незапятнанном пространстве. Очень его здесь любили. Меня даже иногда пугало такое отношение к нему.
— А почему на момент нашего разговора вы так до сих пор не видели окончательной экспозиции музея?
— Я несколько раз в год приезжаю в Екатеринбург — на вручение именных стипендий Ельцина в университете, на волейбольный турнир на Кубок первого Президента России, просто проведать свою сестру и брата. И во время каждой своей поездки я обязательно приходила в центр — смотрела те его части, которые можно было уже посмотреть, не мешая строительству. Я принимала участие во всех обсуждениях, была в курсе всех проблем. Но, конечно, всю работу по созданию центра проделали дочь Таня и ее муж, Валя Юмашев. Как мне говорили строители, без их ведома ни один гвоздь не забивался.
Почему я еще не видела экспозиции в ее окончательном виде? Для меня все это связано с серьезными переживаниями. Ты как бы заново переживешь все то, что было связано с Борисом Николаевичем. Помню, когда в музее еще стены были только что оштукатурены, мне показали первые кусочки будущей экспозиции. И у меня просто слезы хлынули из глаз. Сейчас я морально готовлюсь к тому, чтобы увидеть целиком весь музей. Уверена, впрочем, что он будет правдивым. Сделали бы его другим — Борис бы нам этого не простил.
