Друзья и недруги поют ему дифирамбы, удивляются недюжинным деловым качествам и могучему интеллекту. Выясняется, что покойный имел огромные заслуги, сыграл роль, оставил след, и вообще непонятно, как нам теперь жить без него, никто не заменит эту яркую личность.
Прощаться приходят знаменитости. Со скорбным видом они произносят проникновенные добрые слова, которые никогда, ни под каким видом не сказали бы ему при жизни.
А он лежит — красивый и бледный, — и не нужны ему уже никакие добрые слова.
Погиб Лебедь Александр Иванович — и оказалось, он у нас фактически национальный герой.
А пока живой был, кто об этом знал? Кто знал, что его настолько высоко ценят власти, что прощаться с ним придут и президент, и премьер, и секретарь Совбеза. И что похоронят его на Новодевичьем — втором почетном месте после Кремлевской стены...
Нет, пока он живой был, никто даже не думал взвешивать его заслуги перед Отечеством. Он был всего лишь одним из восьмидесяти девяти губернаторов и глав регионов, причем далеко не самым удобным и успешным. Хозяйство в крае толком наладить не мог, и по всему видать было, что следующие выборы для него обернутся проблемами. А когда в последние месяцы по центральному телевидению пошли репортажи про Красноярский край, как там учителя голодают, потому что им зарплату не дают, ежу понятно стало, куда дело клонится. Издалека начинают битву соперники, с серьезными намерениями пошли на Лебедя, видимо, одолеют, и куда он тогда денется? Во власть его уже не возьмут. Этот путь заказан — спасибо Хасавюртовскому миру, за который Лебедя только ленивый не пинал ногами.
Но что интересно: когда Лебедь погиб, про Хасавюрт никто не вспоминал. Лишь несколько газет упомянули между делом, но большинство политиков и журналистов по молчаливому согласию закрыли глаза на сей невыгодный факт. Одни и те же люди раньше кляли его за “предательский мир” последними словами, а когда погиб, стали называть “ярким политиком, много сделавшим для страны”.
О покойнике — только хорошее. Но дело не только в этом. Хасавюртовский мир не был предательским. И “одни и те же люди” отлично это знали и знают, но всем им нужно было, чтоб он считался предательским. Кому-то это нужно было в контексте личной борьбы с Лебедем. Кому-то — чтоб обосновать и оправдать вторую чеченскую войну, начатую в нарушение всех и всяческих договоренностей.
А Лебедь — он просто оказался козлом отпущения. В результате пропагандистской кампании широкие массы уверились в том, что это он сам придумал и устроил Хасавюрт, никого не спросясь. Взял и заключил мир с чеченцами по своему капризу, а государство Российское только руками развело. Мол, без меня меня женили.
На самом деле, конечно, все было совсем не так. Смешно думать, что Лебедь, будучи всего лишь секретарем Совбеза, мог по своей воле закончить войну. Конечно, не мог. Это было решение президента, его советников, руководителя его администрации. Война надоела, ее хотели закончить — это было общее настроение, неоформившаяся идея, витавшая в воздухе. И когда Лебедь внес конкретное предложение “прекращать”, ему с радостью позволили это сделать. Но — самому. Пусть в одиночку пожинает лавры, а мы на всякий случай отстранимся. Заканчивать войну, не добившись победы, — знаете ли, чревато. По-всякому может обернуться.
Опытные чиновники знали эту “военную” хитрость. Лебедь был неопытным, он не знал.
Военные действия после выборов вопреки ожиданиям не прекратились, а напротив, усилились. В середине августа боевики, ко всеобщему изумлению, за несколько часов заняли Грозный. В окружении оказалось порядка двадцати блокпостов, комендатур и комплекс административных зданий в центре города. Десять дней там творилось что-то невообразимое, ад, потери считались сотнями, раненых в госпитале на Ханкале некуда было класть. Вертолеты не успевали увозить их в Россию, а другой связи с Большой землей не было, потому что и Ханкала, и аэропорт Северный также находились в окружении.
Настроение было хреновое. Ожидалось, что боевики предпримут штурм Ханкалы, все нервничали. Командовал тогда группировкой генерал Тихомиров (сейчас он руководит Внутренними войсками), однако незадолго перед штурмом Грозного он отбыл в отпуск. На хозяйстве остался его заместитель — генерал Пуликовский (нынче полпред президента на Дальнем Востоке).
Непонятно было, что делать. Как выгнать боевиков из города и разблокировать окруженные комендатуры и блокпосты, сидя при этом взаперти на Ханкале? Пуликовский предложил вариант: разбомбить весь Грозный к чертям собачьим вместе с блокированными комендатурами. Как раз все боевики здесь, собрались в одном месте, очень удачно, мы их разом и накроем.
Объявили трехдневный ультиматум, из города потекли беженцы. Боевики не потекли, они готовились, но тут на Ханкале появился Лебедь.
Прилетел он на вертолете с кучкой сопровождающих лиц, я к тому времени уже неделю проживала на Ханкале в составе группы мирных журналистов, освещавших напряженный ход событий. Лебедь без комментариев прошествовал мимо нас в штаб, где собрались главные военачальники.
Долго совещались. Журналисты до темноты валялись рядом со штабом на траве, ожидая чего угодно, но только не окончания войны. В это мы не верили. Иногда из штаба выходил пресс-секретарь Лебедя Александр Бархатов с ошеломленным видом, но ничего не рассказывал. Объяснил позже и по большому секрету: оказывается, военачальники проявили себя на совещании не лучшим образом. Лебедь пытался выяснить, какие позиции в Грозном — где наши, где боевики, у кого сколько сил. Оказалось, конкретных сведений нет, сплошной туман. Кто-то сказал, что много наших застряло на пивзаводе, Лебедь попросил показать на карте, никто не смог, генералы путались, явно не зная города даже по карте, а не то что в натуре. Пивзавод так бы и не нашли, если бы не помог бывший житель Грозного Руслан Аушев — он по приглашению Лебедя тоже прибыл на совещание.
Кстати, в 99-м, уже во вторую чеченскую, Грозный бомбили именно так, как хотел Пуликовский — безостановочно в течение месяца, — и все равно боевики остались и оказывали сопротивление, и в Грозный войска входили с потерями, а боевики в большинстве своем все равно потом каким-то образом ушли в горы...
По вечерам мы возвращались на Ханкалу, рассказывали о том, что видели, офицеры жадно слушали, удивлялись. Сидя на базе, как на острове, они совершенно не представляли себе, что творится вокруг. Более-менее в курсе был только младший офицерский состав, выезжавший с базы на боевые, но понятно, что стратегические решения принимались без его участия.
Огромная пропасть между реальностью и генеральскими представлениями о ней была удручающей, но привычной. Тем поразительней показалось поведение Лебедя, когда он, получив приказ президента “разрулить ситуацию”, первым делом бросился изучать ее на месте. Совещание с генералами было у него вторым пунктом. А первым — встреча с Масхадовым несколькими днями раньше, посреди Чечни, в селе, куда он отправился ночью, инкогнито, в сопровождении всего одной бронемашины. Никто не знал, бойцы на блокпостах теряли дар речи, но зато он сразу увидел все как есть: и реальных бойцов — грязных зачмыренных пацанов, и как они несут службу, спрятавшись посреди страшной враждебной Чечни в свои бетонные будки. И реальных боевиков, и на каком высоком уровне у них связь и безопасность, потому что они здесь хозяева, и реального Масхадова тоже увидел. Поговорил. Заставил себя уважать.
Адекватное представление о ситуации чрезвычайно важно для людей, принимающих государственные решения. Однако чем выше люди поднимаются по карьерной лестнице, тем реже они сами смотрят, трогают и нюхают. Зачем, когда сотни носов и рук в услужении? Пусть изложат в докладной, а начальник прочитает и все будет знать.
Невозможно представить, чтоб кто-то из наших нынешних руководителей ночью — в самый разгар войны! — рванул в Чечню на переговоры с Масхадовым, практически без охраны, доверившись каким-то мутным дагестанцам Хачилаевым. Зачем? Лучше вызвать в Кремль руководителей силовых структур, заслушать, и все будем знать.
На самом деле с таким подходом будешь знать что угодно, но только не правду. Почему? Очень просто: потому что все обманывают. Каждый доклад составляется на основании сотен докладных, и в каждой — маленькая (или большая) ложь, фальшь, попытка выдать желаемое за действительное, приукрасить, свалить вину на другое ведомство, потому что у всех шкурные интересы, ведь если не показать себя с лучшей стороны, мигом отлучат, отнимут кресло.
Шкурные интересы, собранные вместе в одном документе, искажают действительность до неузнаваемости, поэтому к подобного рода “документам” нужно относиться с большой осторожностью. Тем не менее правители охотно им доверяют и в результате принимают неверные решения.
А Лебедь, видимо, еще не мог так сразу начать доверять — он все-таки был тогда совсем свежим госчиновником, всего месяц прошел с момента назначения. Поэтому и рванул очертя голову в Чечню. Хотя он вовсе не был таким героем, каким его сейчас расписывают, — решительным, интеллектуальным, принципиальным. Нет, он прекрасно знал правила политической игры и все умел: и прогнуться, и послушаться, и промолчать. И в людях разбирался неважно, и попадал впросак, и его предавали, и он предавал, все было. Но при всем при этом он не был обтесанной и выхолощенной человеко-оболочкой, как подавляющее большинство наших правителей.
Это ему очень мешало. Казалось, он тоже хочет стать человеко-оболочкой, избавиться от “человеческого”, он старался, делал усилия, но... до конца так и не получилось. Ясная деятельная сила, которая в нем сидела, мешала перевоплощению.
Что касается Хасавюртовского мира, то у меня это эпохальное событие ассоциируется лишь с бесконечным, тягучим ожиданием.
Самолет Лебедя в тот день вылетал из “Внуково-2” рано утром. Журналистам надо было быть в аэропорту в шесть, я опаздывала, и, когда бежала к самолету по полю, трап уже готовились отцеплять. Так что утро у меня получилось бодрое, но на этом вся динамика закончилась. Дальше была Махачкала, где мы два часа ждали в аэропорту, пока Лебедь переговорит с встречающей стороной. Главными там опять были братья Хачилаевы, они отвечали за доставку Масхадова в Хасавюрт, но что-то срывалось, Масхадов задерживался.
Потом журналистов перебросили в Хасавюрт, в районную администрацию. Перед трехэтажным зданием толпился местный народ с плакатами и зелеными ичкерийскими знаменами. Журналистов почему-то не пустили внутрь, мы остались в толпе. Тут же у кого-то украли кошелек, кто-то захотел есть, кто-то пить, кто-то писать, раздражение росло, но, к счастью, спустя час было найдено открытое окно на заднем дворе. Постепенно журналисты перетекли через него в здание и устроились там на втором этаже в кабинете какого-то “товарища Саахова”.
Масхадова не было. Лебедь с компанией помощников закрылся в зале совещаний и играл в шахматы. Ждали долго. Иногда подъезжал сияющий джип, оттуда выходили бравые кавказские мужчины с автоматами, но без Масхадова. Говорили, у него сломалась машина, хотя скорее там была какая-то чеченская хитрость. Вероятно, Масхадов проверялся, опасаясь ловушки. А Лебедь упорно ждал, хотя ему — секретарю Совбеза — это было не очень-то к лицу. Но он приехал заключать мирный договор и твердо был намерен сидеть здесь до победного конца.
Появился Масхадов уже ближе к вечеру — с охраной и помощником. Застоявшиеся журналисты обрадовались — ну, сейчас подпишут мир, и можно будет работать, передавать информацию. Но нет, высокие стороны уселись в зале и принялись обсуждать каждое слово договора.
Основные пункты были согласованы заранее: боевики уходят из Грозного, федералы выводят из Чечни все войска, кроме двух бригад, а решение вопроса о статусе Чечни откладывается на пять лет. Спор носил лингвистический характер — битва шла за названия и термины. Масхадов строго следил за тем, чтоб в тексте не было даже косвенных свидетельств того, что Чечня — часть России.
Народ на площади давно разошелся, наступила ночь. Журналисты уже капитально засрали кабинет “товарища Саахова”, раскидав повсюду окурки и обертки от печенья, нашли в шкафу коньяк и, конечно, выпили, потом выпили весь кофе и чай и теперь пытались спать посреди этого бардака. Все безумно устали. Спальных мест не было, но я нашла свободный кусочек пола под столом, там хотя бы можно было лечь.
На торжественный акт подписания нас пригласили часа в два ночи. Было ощущение огромного счастья. Во-первых, война закончилась, а во-вторых, закончилось бесконечное ожидание и ничегонеделание. Все, теперь скорее летим домой спать.
Но скоро сказка сказывается, а до отлета мы еще помучились пару часов в самолете, ожидая Александра Ивановича. В VIP-зале махачкалинского аэропорта, конечно же, был накрыт стол, дагестанские гостеприимцы не могли просто так отпустить миротворца, пили-ели, подарили ему папаху и бурку. Он примерил. Вся компания вышла на летное поле в темноту, и тут Лебедя и запечатлел фотограф — Алексей Федоров, карауливший у дверей. На следующий день этот снимок напечатали чуть ли не все газеты: генерал Лебедь, определенно не вполне трезвый, хитрая ухмылка, папаха набекрень, белая бурка.
А фотографа тогда чуть не убили охранники, поскольку он ослепил их вспышкой, и они несколько секунд не могли охранять генерала должным образом.
Охранники у Лебедя были совершенно дикие. Таких я ни у кого не видела — ни у одного политика или чиновника. Они были очень нервные, вспыхивали из-за любой ерунды, орали на журналистов матом, хватали за руки, отшвыривали, однажды у меня на глазах подрались прямо в вертолете с оператором телевидения. Я уж думала, они его сейчас застрелят или выкинут из вертолета...
По духу и по характеру он был отнюдь не миротворцем. Ему приходилось играть не свою роль, и его это не особенно радовало. Кажется, он в принципе презирал любых миротворцев, предпочитая разрешать противостояния силой. Как и всякому военному, миротворчество казалось ему проявлением слабости...
Это уже была следующая поездка в Чечню. Опять там у Лебедя были встречи с чеченскими лидерами, потом он еще выступил в Шали на митинге, а ночью делегация возвращалась обратно в Москву, и двух журналисток (в мужской компании, сопровождавшей Лебедя, только мы двое представляли слабый пол) пригласили в салон к Лебедю как бы для интервью. Потом уже до меня дошло, что пригласили нас не столько как журналисток, сколько как женский пол — для украшения стола.
Так что интервью, конечно, не получилось — стюард принес тарелки с ужином, поставил на стол бутылку коньяку; сначала говорили про чеченцев, про Масхадова, допытывались, как Лебедь собирается дальше строить политику в отношении Чечни, но он не хотел об этом говорить. Сказал только: “Я хочу, чтоб в 2000-м Чечня за меня проголосовала”. Он серьезно думал о следующих выборах, популярность его была столь высока, что президентство казалось вполне реальным.
Конечно, если бы дело дошло до выборов, за него проголосовала бы не только Чечня, но еще и Ингушетия, Дагестан, Карачаево-Черкесия, Татарстан — словом, все российские мусульмане. Что говорить, войну давно пора было заканчивать, она превратилась в кровавый маразм. Невозможно зачистками и мародерством заставить чеченцев любить и уважать русских, здесь нужны иные подходы и методы. А у Лебедя был огромный авторитет в Чечне, и если бы он остался во власти, то, наверное, смог бы внедрить эти новые подходы. В любом случае на Чечню не махнули бы рукой, оставив ее без всякого контроля на четыре года...
А тогда, в самолете, мы пару раз выпили за мир, и он стал вспоминать, какой он всегда был немиротворец. Интересно. Я очень жалела, что не могу ничего записать, но обстановка была слишком неформальная. Не для записи.
Да, а фотограф Федоров с нами в тот раз уже не летал. Он, кажется, вообще больше никогда не работал с Лебедем.
В тот день журналисты прибыли в аэропорт, как положено, в шесть утра, ближе к семи нас запустили в самолет. В семь к трапу подъехал совбезовский кортеж, Александр Иванович прошел в свой салон, двигатели работали, самолет был готов к взлету, но тут вдруг к Лебедю позвали Федорова. Через четыре минуты я посмотрела в иллюминатор и увидела его, идущего по полю от самолета. Мы только ахнули.
Оказалось, та фотография в папахе и бурке Лебедю не понравилась. Он счел, что фотограф злоупотребил доверием, и отлучил его. Выгнал, как собаку.
Вот так.
Вообще он журналистов не то чтоб не любил, но... опасался. Его знаменитые афоризмы служили ему защитой от их коварных вопросов. Если он не мог сразу решить, как ответить по существу, он отвечал афоризмом. Что-нибудь типа “не спеши, а то успеешь”, произнесенное нарочитым басом с неподражаемой интонацией. Тут, конечно, все начинали смеяться, а неприятный журналист с неприятным вопросом тушевался и линял.
Как к неизбежному злу — вот как он относился к журналистам. Хочется их послать куда подальше, но надо терпеть. И он терпел. У меня как-то вышла очень нелестная для него статья, но даже после нее он все-таки не отказался от интервью. Ответил на все вопросы, и только когда я встала, поблагодарив, и уже пошла к дверям, сказал вслед: “Надо же, такая маленькая, а такая вредная”. Но не обидно сказал. Скорее, наоборот, похвалил.
Спустя год, снова в августе, когда приближался первый юбилей Хасавюртовского мира, я договорилась об интервью с Лебедем. Он тогда возглавлял какую-то свою политическую организацию, а штабной офис находился в Лаврушинском переулке, в здании Третьяковской галереи.
Он был занят, когда я пришла, поэтому меня провели подождать в кабинет, где сидели возле стола его помощники, уволившиеся вместе с ним из Совбеза. Накануне они отмечали чей-то день рождения, а теперь стол был заставлен полупустыми бутылками пива и завален очистками воблы. Меня усадили в кресло хозяина кабинета, предложили пивка, и тут открылась дверь. Лебедь с некоторым удивлением уставился на открывшийся взору бардак. Помощники в один голос закричали, указывая на меня: “А это она, она все устроила!”
Лебедь ухмыльнулся, сел, ему тут же налили пива в стакан, почистили рыбку...
В тот раз получилось большое, обстоятельное интервью, в котором он говорил, что совершенно не считает Хасавюртовский мир ошибкой. Помимо вывода войск в нем был предусмотрен целый комплекс мер экономического и политического характера, и если бы они выполнялись, он уверен, Чечня осталась бы в составе России. Но поскольку их никто не выполняет, будущее непредсказуемо, и, наверное, ничего хорошего теперь не будет.
А он, генерал Лебедь, делал что мог и ни о чем не жалеет.
