Если следовать вдоль набережной Москвы-реки по территории лужниковского стадиона к метромосту, то слева, под сенью деревьев, вскоре обнаружишь два памятника. На скамеечке — то ли в раздевалке, то ли после тренировки, — поставив ногу на мяч, сидит форвард, это — Эдуард Стрельцов, а в сторонке от него бежит по газону с мячом в руках, готовясь его вбросить, вратарь, это — Лев Яшин. Странное чувство я испытываю, проходя мимо них — изваяний и в то же время живых для меня людей. Порой задерживаюсь и разглядываю мемориальные доски. Скульптор точно передал внешний облик и внутреннюю суть двух корифеев отечественного футбола. Именно так подбегал Яшин к краю штрафной площадки, чтобы выбросить мяч далеко в поле (знаменитый его прием), именно таким, сидящим на скамеечке после матча, я видел Стрельцова, правда, был он тогда уже лысоват и тяжеловат, а здесь увековечен поджарым и с молодецким чубом. Но и чуб этот, и задорное, со вздернутым носом мальчишеское личико я разглядывал на пожелтевшей странице “Советского спорта”, который вручил мне отец, рассказывая (на свой лад, кто тогда владел достоверной и полной информацией?) историю Стрельцова... Что до Льва Ивановича, то к нему я, мальчишка, приблизился на столь близкое расстояние, что в это невозможно поверить...
Сборная СССР тренировалась в Лужниках. На одном из открытых всем взорам полей, которое и теперь существует и находится рядом с выросшим недавно административным корпусом. Никакого секрета из тех занятий не делалось. Разминались, бегали, отрабатывали пасы, “стучали” по воротам, играли, разбившись на две команды... Я стоял за бетонной низенькой оградой и смотрел как завороженный. Все тогдашние кумиры были досягаемы, протяни руку — коснешься. Не зная графика тренировок, я изо дня в день приходил сюда. И иногда угадывал — заставал кумиров на поле. Во время одного из таких разминочных занятий хлынул дождь. Последовала короткая команда тренера (его я совершенно не помню), игроки потрусили к ожидавшему их на асфальтовой дорожке автобусу. И тут я отважился. Подскочил к Льву Ивановичу, протянул заранее приготовленный листок и ручку. Ту, которой корябал тетради в школе. Самописку, наполненную чернилами. Шариковых тогда не существовало, им предстояло появиться (и то в единичных количествах) года через два. Ручка, наполненная чернилами, в то время как дождь припускал все сильнее... Лев Иванович остановился, был он очень серьезен, взял листок, сделал росчерк и заспешил к дверям автобуса.
Дома я бережно разглаживал ладонями покоробившийся от влаги листок, но автограф безнадежно расплылся. Стал бледен, почти невидим. Вылинял. Все же я высушил реликвию и даже стал хвастать ею в школе. Но завистники (теперь понимаю это) поднимали меня на смех. Впрочем, для недоверчивости у них были весомые причины: что за каракули я предъявлял? И я сделал непоправимое: обвел контуры букв заново — только теперь уже сверху и своей рукой. Как теперь сказали бы: отреставрировал. Что я наделал! Уничтожил подлинность — пусть еле различимую, но ведь имевшую свою историческую правду! Долго потом я допытывался у папы: имеет ли право этот автограф считаться настоящим? Папа, сочувствуя, кивал, но сам я корил себя за содеянное беспощадно. Как бы то ни было, перебирая старые бумаги, я порой натыкаюсь на автограф великого голкипера и вспоминаю удивительные, неправдоподобные мгновения. Неужели это и вправду случилось? Со мной?
И еще. Во время одного из футбольных матчей в Лужниках (я не пропускал ни одного) мы с папой обратили внимание на прекрасно сыгравшего (то ли против “Спартака”, то ли против “Динамо” — трагедия всей тогдашней жизни: папа болел за бело-голубых, а я — за красно-белых) вратаря кутаисского “Торпедо” Урушадзе. Какую же гордость я испытал, когда вскоре после того матча увидел Урушадзе (огромный рост и черные волосы, растущие из носа) на тренировке сборной, на том же самом лужниковском поле, где разминался и Яшин. Гордость от того, что мы с папой правильно определили класс игры этого еще никому не ведомого голкипера.
Ну а сам я в то время был голкипером сборной нашего класса. Неподалеку от стадиона в летнее время работала торговая (снесенная теперь) ярмарка. Сюда мы, школьники, заглядывали перед началом наших лужниковских тренировок. Да, могу сказать, что сборная класса набирала опыт именно здесь, вблизи детской площадки, на замечательном газоне. Две сосны были воротами, холмик (или кочка?) напротив них — одиннадцатиметровой отметкой. Перед каждой очередной тренировкой мы шли на ярмарку и на добровольно собранные с одноклассников пожертвования покупали все новые и новые предметы экипировки: майки, гетры, кеды. Я стоял в воротах в мамином заштопанном черном свитере (все вратари тогда наряжались в черное, это позже начался разнобой), в отцовской кепке (а-ля Яшин), вратарские перчатки (с шипованными резиновыми наклейками на ладонях) были куплены в спортивном магазине на Комсомольском проспекте, а вот черных гетр нигде найти не удавалось. Мы упрямо обходили ярмарку лоток за лотком и спрашивали: “Не завозили черные гетры?” В итоге купили какие-то бледно-серые, мама их покрасила, и тут пришла весть: на ярмарке во всех киосках появились черные! Видимо, в итоге были учтены пожелания и просьбы многочисленных клиентов. То есть нас.
Про Урушадзе я вспомнил недавно на матче сборных России и Ирландии. В перерыве пошел в буфет и возле стойки оглянулся на хамский окрик: “Чё толкаешься?” Увидел, правда, не такого высокого, но тоже мощного черноволосого человека с золотой цепью на шее, волоски топорщились из носа. Я подумал: другая жизнь, другая страна, другой футбол. А когда под смех зрителей на поле выкатился крохотный медицинский автомобильчик (один из наших игроков получил травму), я и вовсе примирился с нынешними приметами времени. Чудеса техники на службе спорта — разве это плохо? Прежде в подобных автомобильчиках разъезжали по арене цирка клоуны, некоторых из них я потом узнал лично. Кстати, когда я стал чуть старше, к нам в дом приехал Олег Попов. И его я тоже попросил расписаться на открытке — разборчиво и четко. Шариковым карандашом. Кажется, это был последний автограф, который я попросил. Ибо не по годам рано повзрослел и понял: все равно никто не поверит, что я мог, смел, отмечен счастьем соприкасаться с такими величинами. Да и сердце уже не билось так взволнованно, как при встрече с Яшиным.
