«По утрам во французской тюрьме я просыпалась от ужаса»
Костромская область, поселок Прибрежный, женская колония № 3,
Когда Наталья увидела букет цветов, который я принесла, ее васильковые глаза просияли. Актриса! Я сразу вспомнила фею, которую сыграла Захарова в фильме-сказке «За лесами, за горами» (ее первая главная роль). За решеткой, правда, волшебством и не пахнет.
— Я ведь до этого и реальности не знала, — признается Наталья. — Что меня окружало? Цветы, аплодисменты, разодетая богема, атмосфера праздника. А тут...
— И все-таки непонятно, зачем вы поехали в Париж? Вы же знали, что, как только вы ступите на территорию Франции, вас могут арестовать в любой момент.
— Я получила заверения от французского министерства юстиции, что могу прилететь в Париж в рамках дела о восстановлении родительских прав, не попав при этом под арест. Но когда пришла на заседание палаты парижского суда по семейным делам, где должен был рассматриваться вопрос о моей дочери, перед дверью уже ждали полицейские. Схватили и доставили в участок. В кабинете у прокурора я пыталась объяснить, что есть предварительная договоренность о моей экстрадиции, что в моем портфеле лежат документы, подтверждающие это (там была переписка министерств юстиции России и Франции), что в Елисейском дворце был Нарышкин и говорил там о моей Маше. Но никакие доводы не принимались. Приговор — три года тюрьмы. Я потеряла сознание, ударилась головой. Приехала «скорая», и врачи 40 минут не могли привести меня в чувство даже с кислородной подушкой. Меня отвезли в госпиталь, но там посмотрели, что по документам меня положено поместить в тюрьму, и не стали делать никаких обследований. Представьте только: в пятницу я играла спектакль «Лики любви» (женские образы в русской классике, героини Пушкина, Чехова, Бунина, Булгакова). Он единственный был выбран французским министерством культуры. А во вторник уже была за решеткой. Злая ирония судьбы. Думаю, меня посадили в тюрьму в надежде, что я там околею. И я действительно еле живая осталась.
— Там было настолько невыносимо?
— Это был январь. Тюрьма не отапливалась. Я была брошена в камеру-одиночку, грязную, вонючую (там то ли дохлой крысой воняло, то ли ядом, которым насекомых и грызунов травят). Завтраком была чашка теплой воды, в которую надо бросить три пакетика — кофе, сахар и сухое молоко. Нет ни булочки, ни хлеба с маслом, ни тем более каши. Если ты не успел эту стеклянную чашку просунуть (дверь внезапно открывали, кричали «Боль!», надо было быстро выставить посуду), то остаешься без завтрака. Я часто не успевала. Обедом и ужином были размороженные овощи из пакета. И хотя я объявила там голодовку (в надежде, что российское посольство подаст ноту протеста), в реальности там просто есть было нечего. А я после операции. Не было и медикаментов. Меня мучили страшнейшие боли, видимо, от того, что сотрясение мозга не было вылечено. В этой тюрьме у меня случилось три сердечных приступа.
На второй день меня спросили: вы хотите погулять? Я сказала — да. Меня вывели во дворик под открытым небом. Там шел дождь. Сапоги у меня забрали, и дали летние тапочки. Через 5 минут ноги были мокрые, я постучалась и сказала: «Спасибо, я подышала воздухом, пустите меня обратно». Они ответили — нет-нет, будете гулять. Собрались 5 человек (это были молодые женщины) и, как в зоопарке, смотрели на меня, плачущую, и смеялись. Я стала ногой колотить дверь, кричать: «Вы что, фашисты, неужели вам это удовольствие доставляет?» 40 минут простояла под ливнем... Когда пришла в камеру, мне не во что было переодеться. Отжала мокрые юбку, кофту и шапку и в них же легла спать. А холод был лютый. Стены бетонные. Было ощущение, что я в могиле сплю. На следующей неделе у меня было воспаление легких.
— Вы в камере одна были?
— Одна. Каждый час зажигался свет. Нельзя было простыней закрывать лицо. Однажды с меня сорвали одеяло, схватили за волосы, а когда я рукой испуганно спросонья попыталась отстранить их, ударили по лицу.
— Это какая-то особая тюрьма?
— Да, Флери-Мерожис считается самой страшной и мрачной не только во Франции, а во всей Европе. Говорят, что якобы на территории этой тюрьмы раньше находилось кладбище. Я была в ужасе, когда увидела в первый раз, как на здании с башенками, что стояло напротив окна моей камеры, сидят черные вороны. Штук сто! Каждое утро я просыпалась под мерзкое воронье карканье. Так начинался мой очередной кошмарный день.
— Туда особых преступников сажают?
— В основном террористов, проституток, наркоторговцев, убийц. Знаете, что страшно: там сидели даже подростки возраста моей дочери. Ведь с Машей мы разлучены уже 13 лет, и сейчас ей 16. Так вот эта девочка колотила в окно стулом и кричала. Я увидела ее во время прогулки (тюрьма буквой «П» стоит, двухэтажная, внутри дворик, где ходишь по
— Вас навещали?
— Российский консул был три раза за 4 месяца. Еще меня посетила моя французская подруга. Никого больше не пустили. Там сложно с посещением — нужно предоставить большое количество документов, в том числе справку о доходах, не был ли в тюрьме и т.д. Они даже запретили батюшке прийти. Мне монах один написал: «Как бы я хотел сесть вместо вас!»
«Не могу стоять рядом с теми, кто убил собственных детей»
— Французы всячески сопротивлялись вашей экстрадиции?
— Наоборот, они очень этого хотели. Мои защитники ведь представили документы, говорящие о том, что уголовное дело против меня было сфабриковано. В российском Минюсте было заседание по этому поводу. Пытались связаться с французскими коллегами, чтобы те пересмотрели дело и отменили приговор. Но французы не хотели признавать свои ошибки, и им, чтобы сохранить честь мундира, проще было передать меня на родину. А ведь я французская подданная. И если бы действительно они были уверены, что я — преступница, они бы не отдали меня. Кстати, во Франции три года дают за серьезные преступления, меня же судили всего лишь за хулиганский поступок, который я, кстати, и не совершала. И все равно я получила три года. Это был урок русской матери, чтобы она знала свое место, понимала, что система такова и с ней бороться бесполезно.
Помню, меня вели на самолет в наручниках. Сопровождающая француженка сказала: давайте ваш свитер, я наброшу его вам на руки и закрою наручники, а то неудобно, все будут смотреть. Я ответила — нет, я не совершила ничего преступного, и пусть все видят, как во Франции поступают с русскими матерями. Она шла рядом, склонив голову.
— На родине вам сразу стало легче, хотя бы морально?
— Да, но я надеялась, что меня перевезут в госпиталь. В московском СИЗО № 6 у меня был еще сердечный приступ. Начальник изолятора Кириллова пообещала, что меня переведут в больницу «Матросской Тишины», но вместо этого ночью я уже пошла по этапу.
— Тяжело вам здесь рядом с убийцами и наркоманами?
— И здесь есть те, кто быть за решеткой не должен. Или человеку дали 6 лет, а ему на самом деле достаточно одного месяца, чтобы осознать... Но я не могу смотреть на женщин, которые убили своих детей. Тут такие тоже есть. Одна удушила подушкой, другая утопила в ведре... А я каждую секунду думаю о Маше.
— Помните вашу последнюю встречу?
— Это было 5 лет назад. В день ее рождения. Наши встречи с Машей проходили всегда абсолютно одинаково. И ужасно. Крошечная комната, две надзирательницы (одна — за матерью, вторая — за дочерью), которые прихлебывали чай. Мы с Машей сидели за маленьким детским столиком для трехлетних детей, на крошечных стульчиках. Был кусок торта, в который мы натыкали свечек. У нас есть секретная тетрадка, которую Маша завела, чтоб надзирательницы не знали, о чем мы говорим во время свидания. Она писала там: мама, дорогая, я тебя люблю. Вот эта тетрадка. Она здесь стихи мне писала, церковь рисовала. Маша брала мой мобильник, там тоже писала нежные слова, рисовала сердечки и говорила: «Ну, ты дома посмотришь, сейчас не надо». Очень трогательно и тонко любила. Если я засмеюсь, она иногда говорила испуганно — тише-тише, мы же здесь в тюрьме. Моя самая большая боль — я не слышу о ней никаких новостей.
— Где она сейчас?
— Интернат ее закрыт на лето. Интернат, кстати, строгого режима, как мы узнали из министерства юстиции Франции. Зачем ее туда поместили? Мы выяснили, что судья ювенального суда с моим бывшим мужем добивались, чтобы она подписала отказ от матери. И когда Маша не согласилась, видимо, в наказание ее и отправили в этот закрытый интернат. В последний раз мне с ней удалось поговорить по телефону 1 августа 2009 года. Она просилась домой. А в 2008 году, пока у нее был мобильник, Маша прислала эсэмэску, где написала: мама, срочно забери меня в Россию. Вот распечатка, которая прилагается к делу. После этого мой бывший муж Патрик отнял у нее телефон...
— Представим, если она будет с вами... Что бы вы сделали в первую очередь?
— Не «если», а «когда». Съездили с ней на море. Мы обе обожаем купаться. У меня с Машей сильное духовное родство. Хотя это странно прозвучит, ведь ее отняли маленьким ребенком. Я родила, выпестовала чудесный мир, который потом разбили. Я везде в Париже брала Машу с собой. Она родилась
* * *
Мы гуляем с Натальей по территории колонии. Молчим. Вдруг она спохватывается:
— А вы есть в «Фейсбуке»? Найдите там женщину, фамилию которой я скажу вам по секрету, не для печати. Пусть напишет от моего имени несколько слов для Машеньки. Напишет, что я скоро приеду и обязательно ее заберу. Пусть она даст о себе знать. Когда я была на свободе, я все время Маше писала на ее страничку.
— Она отвечала?
— Когда мы нашли ее в социальной сети, то все попросились к ней в друзья. Там была ее фотография. Но снимок тут же сняли. И мы не знаем, она сняла ее или это был вообще аккаунт.
— Неужели ей Интернет недоступен?
— Не знаю. Она до сих пор никак не дала о себе знать. Мобильника у нее при себе нет. Выйти она может оттуда только в субботу и воскресенье к отцу. Но она говорит, что не хочет к нему, и даже сказала судье: «Чтоб он сдох».
В 2010 году мой муж отправил Машу летом на каникулы, чтобы избавиться от нее, к постороннему человеку. Она не захотела ехать, он повел себя грубо и агрессивно на вокзале. Маша, которая ненавидит любые социальные службы, позвонила туда сама и попросила помощи. И что вы думаете? Надзор социальных служб над Машей был отменен! То есть, когда они были не нужны, когда у нас с Машей все было нормально, нам их навязывали. А когда ребенок в опасности, ювенальный судья его отменяет. Генеральный прокурор это увидел, возмутился и сделал апелляцию. И 5 апреля, когда я находилась во французской тюрьме, состоялось заседание. Меня привели в наручниках. Заседание было корректным, никто не говорил про «удушающую любовь», что мадам Захарова какая-то не такая мать (за что тогда вообще отняли ребенка?). Я спросила, почему нарушено право переписки — ни одно мое письмо до Маши не дошло, как и ее ко мне. Они очень удивились, стали спрашивать моего мужа, тот ничего не ответил. Потом спросили адвоката социальных служб, и она неожиданно произносит фразу: «Мы были не правы, разлучив дочь с мамой». Я сидела и ушам своим не верила — вот она, победа, наконец! Я слышу то, чего добивалась столько лет. Прокурор сказал: даже не подвергается сомнению, что должен быть надзор, поскольку месье Уари человек опасный, он не может воспитывать дочь, да и не хочет (ему уже 62). И что вы думаете? Я получаю судебное решение — вновь вернуть дело к судье по делам детей (но уже к новой). И все...
— У вашего мужа большие связи?
— Нет. Обычный человек на пенсии. Маша ему совершенно не нужна.
— Говорят, что отцам дети нужны только до тех пор, пока им нужны их матери...
— Я думаю, что в случае с Уари был чисто мужской эгоизм. Когда Маша родилась, она заняла его место. Возможно, он потом пожалел, что устроил всю эту «бойню», но ничего не сделал для того, чтобы что-то изменить. Сейчас, по правде говоря, от него уже мало что зависит. Знаете, я была в шоке, услышав, как судья по делам детей, которая должна соблюдать только интересы ребенка, сказала на одном из заседаний: «Месье Уари, отнимите у мадам Захаровой ее родительские права». Моему бывшему мужу совсем это было не нужно, но через три месяца под давлением он написал: дескать, прошу отнять у Захаровой родительские права. И у меня их отняли. Без объяснений.
— У них такое отношение только к российским женщинам, которые выходят замуж за французов?
— К сожалению, у них такое отношение прежде всего к своим собственным гражданам. Моя подруга делала доклад на заседании, где присутствовал министр юстиции. И говорила о том, что десятки тысяч детей ежегодно отнимаются у родителей. В министерстве юстиции Франции лежит 40 таких дел по российским детям. Просто их родители не имеют возможности докричаться до журналистов, до наших чиновников. А примененный в свое время ко мне термин «удушающая захватническая любовь» перетекает из одного дела ювенального суда в другое. Помню, в тюрьме (а там были люди, которые плохо относились к Франции) у меня наступил момент, когда я уже не могла слышать ни про французскую юстицию, ни про саму страну вообще. И тут по радио выступала политик, француженка, которая говорила моими словами — о том, что дети и родители не защищены, что нет юстиции. Я подумала тогда: значит, я все-таки была права. Потом я еще слышала доклад, в котором говорили, что французская ювенальная юстиция рушит семьи, что родители, у которых отняли детей, кончают жизнь самоубийством...
— А может быть, они боялись, что, вернув вам дочь, создадут прецедент, и это подтолкнет не только русских родителей, но и французских к борьбе за своих детей?
— Абсолютно точно. И тогда системе, которая качает столько денег от государства, грозит крах. И кстати, французские власти ведь не знают, что делать с решением российского суда. А тот в апреле 2010 года подтвердил мои родительские права и постановил вернуть ребенка матери. Такого еще даже в практике нашего правосудия не было.
— Путин еще несколько лет назад поднимал вашу тему на встрече с Жаком Шираком, и безрезультатно. Думаете, теперь французские власти снова встанут в позу?
— Уверена. Если они признают свою ошибку, то вынуждены будут возместить мне материальные и моральные затраты за 13 лет. А за эти годы и миллионер бы разорился. Любое заседание — минимум тысяча евро адвокату. Я работала на пяти работах, только чтобы эту очередную тысячу заработать и бросить ему в пасть.
— Правозащитники обратились в МИД РФ с требованием найти Машу, вручить ей российский паспорт. Думаете, это сделают?
— В МИДе говорят, что для российского паспорта Маша должна сама принести фотографию. Российское посольство с самого начала ведет вялую переписку со своим коллегами. МИД занял наблюдательную позицию. Посол Орлов в 2008 году просил судью по делам несовершеннолетних показать ребенка, ему отказали. С тех пор попыток больше не предпринималось. У нас полным-полно ассоциаций по усыновлению российских детей во Франции. Если мы так щедро раздаем наших детей французам, почему же мы не можем добиться воссоединения одного ребенка с матерью?!
Если бы Павел Астахов 25 января в день заседания приехал, тогда бы у меня была такая солидная поддержка со стороны родины и, наверное, меня не арестовали бы. Меня убивает избирательность Астахова. К нашему делу он не проявляет никакого действенного внимания. Астахов все время говорит, что трудно помочь в этом деле, потому как нет договора между Россией и Францией о взаимоотношениях супругов иностранного происхождения. Это не так. В свое время Путин вступался за Машу перед Жаком Шираком и указывал ему на нарушение статьей европейской конвенции по правам человека, как то: запрещение говорить по-русски, исповедовать православную веру, разлучать ребенка с материнской семьей. И в конвенции есть статья, в которой написано, что ребенок прикреплен правами к родителю, а не к территории. Я считаю, что Астахов должен и встретиться с Машей и хотя бы на каникулы привезти ее в Россию. Дмитрий Анатольевич сделал человеческий жест, помиловав меня. Но нужно закрыть эту тему и вернуть Машу. Эта история позорит Россию. Она показывает слабость наших мужчин, которые стоят у власти и не могут защитить даже одну мать с ребенком.
— Если бы вам пришлось судить мужа, чиновников, которые у вас отобрали ребенка, какой приговор бы им вынесли?
— Испытать то, что испытывают дети, которых они подвергают таким мучениям. Мы детей призываем в этот мир. А значит, мы должны им дать все, чтобы им было «в гостях» приятно. Чтобы они так же поступили потом со своими детьми. Пригласить ребенка в Жизнь и дать ему ад на земле — это недопустимо. Мне прислали из Тибета письмо монахи. Они посадили дерево, назвали в честь моей дочери и ухаживают за ним. Монахи пишут, что сейчас детей в мире не любят, а употребляют. Ювенальная юстиция (когда государство решает, жить или не жить родителям с детьми) — форма уничтожения семьи. Самое страшное, что она должна была обосноваться в России. Я верю, что благодаря моим крошечным усилиям ювенальной юстиции в нашей стране пока не будет. Министр внутренних дел заверил, что у родителей не будут отнимать детей только потому, что колготки были порваны на коленках или апельсинов в холодильнике не оказалось.
— С какого возраста Маша сможет сама принять решение вернуться к вам?
— В 21 год.
* * *
Наталья провожает меня до дверей КПП. Спрашиваю, можно ли ее сфотографировать.
— В этой робе с биркой? Нет, ни в коем случае. А то Маша увидит меня и очень расстроится. Сейчас я переоденусь и вернусь. (Через 5 минут выходит из санчасти, где она сейчас лежит в палате, в зеленой кофточке.) Я готова. Давайте у ступенек церкви. Я часто сижу вечерами здесь.
— Вы не обозлились?
— На кого?
— На Бога, на судьбу, на людей...
— Судьба у меня непростая, но хорошая. У меня многое было и есть. И люди ни при чем. В нашей семейной трагедии виновата система. А Бог... Я верю в Бога. В православии я не принимаю только двух вещей — терпения и смирения.
— Вы согласны, что все на свете либо испытание, либо наказание, либо награда?
— Нет, все гораздо сложнее.
— Какой вы себе представляете встречу с Машей?
— Как только я себе это представляю, то начинаю плакать. Я так долго этого жду...
— Что бы вы ей сказали?
— Я бы сказала: слава Богу, наш французский кошмар закончился. Ты дома.
— Значит ли это, что вы никогда не вернетесь во Францию?
— В ближайшее время точно нет. Французы любят все русское. Пресса называла меня посланницей русской культуры. Я играла для французов русскую классику, которую они обожают. Но при этом мне не давали разговаривать с дочерью по-русски. Разве это не лицемерие? Духа нет, нет морали. Там борются за права гомосексуалистов и лесбиянок, а традиционная семья никого не интересует. Франция предала Машу, и я хочу, чтоб дочь чувствовала, что у нее есть родина — Россия. Мне пишут из деревень незнакомые люди, болеют за нас душой. У нас неравнодушный народ.
— Если бы у вас была возможность изменить что-то в прошлом, что бы сделали?
Долгая пауза.
— Может быть, не уехали бы во Францию? Не вышли замуж за Патрика?
— Нет. Тогда не было бы Маши.
Материалы по теме:
