Приплелось инфернально-мистическое: восставший с прозекторского стола труп? Фантазия всколыхнулась, проложила тропки к будоражащим версиям и патологоанатомическим предположениям.
Вероятно, почувствовав пристальный к себе интерес, субъект резко крутанулся. Пришлось спешно отвести глаза, одернуть прилипчивое любопытство, так осаживают, натянув поводок, зарвавшуюся собаку. Мельком ухватил: в фас страшила еще более отталкивающ и пугающ — диковатая угрюмая гримаса, исподлобные глубоко посаженные буркала, вывороченные губы, отвисший подбородок… Мятая короткая синтетическая куртка. Подернутые косматой шерстью кулаки. Давно не чищенные громоздкие ботинки.
Впритык к звероподобному монстру вьюнком тулилась, вилась возле никелированной стойки-поручня и читала малоформатную книжку миловидная, неброско очаровательная (студенточка? офисная администраторша?), неважно кто, подкупала скромной, непритязательной аккуратностью. Будто при удачной покерной раздаче, распахнулся веер выигрышных комбинаций, в том числе будуарная шелковая декольтированная на тоненьких бретелечках, вспорхнули проворной птичьей стайкой миражи — один соблазнительнее другого: узкие лодыжки и круглые коленочки, обтянутые белесыми чулками, провоцировали желание их нежно раздвинуть, возбуждающе недозрелые, рельефно обозначенные блузкой плодоносные полусферы одаривали мечтой о возможном продолжении еще не начавшегося приключения, туфли-лодочки сулили увлечь в убаюкивающий круиз по волнам подмаргивающе фривольного либидо… В противовес жуткому типу, вдохновляла эстетической безупречностью черт, опрятностью и умением себя подать (лакомым блюдом), преподнести (благоухающим букетом). Мысли бархатно льнули к ладненькой фигурке — вожделение шевельнулось подобием плода в женском чреве и понеслось вскачь необузданным мустангом, жеребячий кураж начинял будущность (нет, реальность!) зарядом захватывающей залихватской дерзости. С чего начать? Отмочить пару незначительных фраз? (В вагонной толчее и тесноте они заглохнут.) Ласково подмигнуть? А если маневр окажется неправильно понят, воспринят чрезмерной развязностью? Нет, пороть горячку не нужно, иначе нарвешься на отлуп: стук колес искажает слова, заставляет повышать голос, смысл абордажа окажется априорно и примитивно опошлен. Приставания обретут уж очень конкретную окраску и подоплеку.
Припаяться, сопроводить, когда направится к дверям, брести на расстоянии или рядом, городить шелабуду, канючить... Испытанный прием, обычно прокатывает: прелюдиями не исчерпывалось — удостаивался приглашения на чашку чая, кофе, а то и прямо в постель.
Неясной помехой флирту смущал, магнитно притягивал, завораживал тянувшийся разветвленной небесной грозовой молнией из-под уха до макушки кошмарного пассажира (тот вновь демонстрировал тыл, корму) безобразный рвано-багровый рубец. Наделенный тайной неотвратимой зловещестью изъян навевал тревогу, не позволял грезе о призывно манящих туфельках развиться в бравурную симфонию телесного сближения. Против воли изучая заставлявшую содрогаться рытвину, стыдясь притороченности к лысой меже, криво (грубо, тракторно!) проторенной средь шевелюрной делянки — неприлично ковыряться в людской ущербности! — будто намереваясь дополнительно вспахать, изъелозить и отполировать налипшую, распластанную на волосяной траве амебу, опять гадал: какова причина неведомой травмы? Может — результат падения с высокого этажа? Отзвук выстрела, эхо взрыва, ожог осколка или пули, скользнувших по касательной? Внедрившихся в мозг? Врачебное чудодейственное искусство, оперативное вмешательство, если оно имело место, спасло беднягу?
Попутчик с деформированным скальпом угрожающе шагнул. Опять удалось спохватиться и потупить виновато заметавшийся взор. Уткнувшись в мобильник, исподволь фиксировал, якобы не обращая внимания на приближавшегося урода, каждое его движение. Ага, остановился. Отлегло. Осторожничая, осмелился, словно в раздумье, расплывчато и отвлеченно воззриться на носителя извилистого шва.
Освободилось место — с синтетического диванчика поднялась коренастая женщина, задев платоническую (пока) избранницу туго набитой продуктовой сумкой. Грузно, уставшим в заводском цеху работягой, детина плюхнулся, втиснулся в просвет меж неразличимо невыразительными соседями — поерзал, утвердился и послушным паинькой-школьником сложил ладони на истасканных, взволдыренных брюках. Физиономия не злобная, тупо и аморфно беспомощная. Инвалид? Дефективный изгой? Безвольные, детски мягкие губы. Страдающие, базедово расширенные, бессмысленно блуждающие водянистые зрачки.
В нездоровой огрузлости сквозила незащищенность. Таким недоразвитым, отринуто неприкаянным, растерянно-потерянным, взывающим к сочувствию был товарищ детских дачных каникул Андрюша Кравченко (в идиоте присутствовали приметы того сгинувшего несчастного мальчика: одутловатость, взъерошенность, вытаращенность, раскоординированность рук и ног). Андрюша мечтал стать артистом, фланировал вдоль липовых и акациевых аллей, квакал, мяукал, лаял — репетировал роли. Однажды ушел из поселка, потерялся. Искали двое суток, нашли в лесу. Он лежал поперек муравейника, объеденный, искусанный до воспаленной красноты.
Похожий на повзрослевшего Андрюшу выродок излучал, непостижимым образом бросал искажающий отсвет на продолжавшую увлеченно читать (или прикидывалась, притворялась, что ничего вокруг не замечает?) стройняшку. Асимметричные противоположности: исковерканный непонятной напастью неповоротливый кретин и смазливенькая кокетка с потрепанным покетбуком, балансируя, качельно качаясь в такт болтанке сбавлявшего и набиравшего скорость состава, немо спорили, совмещаясь и отшатываясь в тяготении к единству. Внешность тихони-несмеяны уже не восхищала выверенностью пропорций, не вдохновляла идеальной отточенностью, не воспринималась безоговорочно привлекательной и безукоризненно желанной: нечто размыто лягушачье, аляповато глиняное сквозило в наспех вылепленной для примитивных утех амфоре с закамуфлированными одеждой широкими бедрами и низковатой талией.
Неуместно (или к месту?) вспомнилась огорчительная передряга: по собственной всеядности, неразборчивости, неосмотрительности вот так же, снальта, склеил симпатичную мерзавку. Мимолетно подцепленная, после пресного совокупления проявила дерзость, клейкую настойчивость, он смилостивился, повел в кафе — не желая обидеть отвержением, и за эту отзывчивость (и отчасти сострадательность), за то, что не отшил сразу, она его (возможно, от неуверенности в себе), выставила в глупом свете. Поизгалялась. Уступчивость наказуема! А пора привыкнуть: романтичный флер и наивное упование быстро сменяются хищным оскалом.
Вдоль прохода ковыляла согнутая бабка. Дегенерат услужливо вскочил, выказав уважение возрасту и уступив насест.
Не давала покоя трагическая ипостась прошлого, воображаемая вина: тогда на даче мог предотвратить непоправимость — Андрюша не выжил, переночевав на муравейнике, простудился, ослаб от страха и боли, началось воспаление, изъязвление, заражение крови, вздулись отеки, — и вкупе с главной, основной хворью чокнутости, хотя лекари сделали максимум, морок небытия одолел ребенка. Мало-помалу накапливалось томление: должен был озаботиться, удержать, остановить невменяемого, сопроводить его, коли родители не блюли обязанностей — подвергали дезориентированного мальчика опасности одиночества. Следовало проявить инициативу и предусмотрительность: каждому видевшему слонявшегося по окрестностям Андрюшу невольно приходило в голову худшее.
Лезло в сознание: что, если увалень с набыченным, изборожденным загадочным иероглифом загривком — шанс исправить, замолить давнюю опрометчивость? Послан (ниспослан!), дабы покрыть и уравновесить невольный грех? Ущербному, душевно и умственно неполноценному, обиженному миром необходим заступник, поводырь. Наверняка недоумок плохо взаимодействует с беспощадной к таким, как он, действительностью.
На весах Фортуны взвешивал неравнозначные искушения, соизмеряя: какое перетянет — незамутненное бескорыстие, необременительная жертвенность, долг праведничества или сомнительный адюльтер с манерной кривлякой, фальшивой, наверняка неблагодарной проказницей?
Выбор казался очевиден.
Когда вел подопечного к эскалатору, тот, поощрительно ухмыляясь и мыча, извлек из кармана нож. Логично было предположить: извлечет конфетку, пряничек. Ключ от квартиры. Проездной билет. Монетку... Но размахивал синеватым лезвием. Нечленораздельно рычал:
— Сука!
О добровольном провожатом? О предыдущих обманувших издевателях? Рожу, уши, плечи, недооформленностью неотличимые от деформированного искромсанного затылочного торца, искажало мертвенное подземное освещение.
Но не бросишь, не отступишь от намеченного. Вскользь сожалел о безвозвратно укатившей в темный тоннель опрятной, пусть не роковой, разбивательнице сердец. Сливочные ямочки на щеках и коленочки, аппетитно обтянутые белесыми чулочками, истаяли вместе с галлюцинацией нескучного вечера. Разминулись. Не вернуть, не догнать.
Оборванец, шутя, полоснул острой сталью.
«Будет шрам. Шрамы заразны», — успел подумать он.
Гипотетическая любовная эпопея, приправленная — в преддверии сотрясающей плоть лихорадки соития — вдохновляющей чепуховой болтовней, запоздало предстала манной, куда более возвышенной, чем вздор абстрактного человеколюбия.
