Кумир всего Советского Союза, обожаемая всеми тетя Валя в последние годы была очень несчастлива. Она страдала от одиночества, невостребованности и заброшенности. А еще от отношений с единственным сыном Митей. Кира Прошутинская навещала Валентину Леонтьеву. Иногда записывала в своем дневнике впечатления от этих встреч. Порой эти записи были драматичны, горьки своей безысходностью.
О том, как зашла звезда Валентины Леонтьевой, Кира Александровна рассказала «МК», а также поделилась записями из своего дневника.
— Кира Александровна, про отношения Валентины Михайловны и ее уже взрослого сына ходят разные толки, вы знали Митю еще ребенком, каким он был в детстве?
— Митя рос очень сложным. Валентина Михайловна мне рассказывала, что у нее с ним проблемы, так что я с самого начала все знала.
— Вы общались с Митей, когда приходили к Валентине Михайловне?
— Он был не очень общительным, уходил всегда. Я не хочу вдаваться в подробности — прошло много лет, Дмитрию уже больше шестидесяти, у него своя семья, сын.
— Может быть, со стороны Валентины Михайловны действительно было, так скажем, не слишком материнское отношение к сыну? Все время работа…
— Когда Валентину Михайловну многие упрекают в том, что она отдавала всю себя телевидению и неведомым ей детям в ущерб своему сыну, это полная неправда. Она была потрясающая мать! Она делала для Мити все, что могла. Но она не могла какие-то вещи изменить.
— Видимо, сын ее ревновал?
— Очень сильно. И было у него ощущение недолюбленности. Он ревновал ее к миллиону детей, которые писали Валентине Михайловне, присылали ей свои рисунки. Ко всем детям, которые смотрят «Спокойной ночи, малыши!». Он считал, что мама к нему относится не так, как к ним. Валентина Михайловна жаловалась, что Митя говорит ей: «Ты — всехняя мама». Кстати, когда она Митю рожала, то стеснялась кричать. И акушерка ей сказала: «Если ты звезда, чего ж не орешь».
— Она переживала?
— Да, испытывала огромное чувство вины, что, наверное, она не до конца отдает себя ребенку. Наверное, она виновата, что знаменита. Он же никогда не говорил никому, кто его мама. И Валентина Михайловна часто уходила, если к Мите кто-то приходил, или не выходила из комнаты.
Из воспоминаний Киры Прошутинской (рассказывает Валентина Леонтьева):
«Митя меня обожает и ненавидит. Он считает, что я все время играю. В хорошую и добрую. Я так заигралась, что верю в то, что такая. Он говорит, что на самом деле я фальшивая, злая, циничная, эгоистка, никого, кроме себя, не люблю, и все это он ощущает и в себе тоже. Мне сказал один мой приятель, что в Мите живут два человека: один черный, который ненавидит меня, другой белый — боготворит. Он с детства меня ревновал ко всем, потом начал стесняться моей известности. Рисовал рисунки прекрасные и не дарил их мне, говорил бабушке, что мне присылают дети такие же сотнями. И сейчас многим своим друзьям не говорит о том, кто его мать. Когда они должны прийти, просит меня быть на кухне или не выходить из комнаты. «Хорошо, Митя», — говорю я. И жду, когда можно будет выйти».
— С отцом сына у Валентины Михайловны брак не сложился?
— Юра от нее ушел, потому что она была замужем за телевидением, а не за Юрой. Он работал в МИДе, был дипломатом. Вроде служил в Индии и даже в Штатах. Она не поехала с ним за рубеж, не могла надолго оставить телевидение.
— Другой семьи он не создал?
— Я не знаю, женился ли он потом, до Валентины Михайловны у него семьи не было. У нее же до него был брак с режиссером.
— Отец занимался воспитанием сына?
— Нет. Отец не появлялся в их жизни.
— Митя переживал по этому поводу?
— Валентина Михайловна говорила мне, что для Мити это была огромная травма.
— Он был еще маленьким, когда родители расстались?
— Школьником, может быть, лет 10 ему было.
— Валентина Михайловна не пыталась как-то продолжить общение с бывшим супругом?
— Уход мужа, конечно же, стал для нее почти трагедией. Но потом она заставила себя в буквальном смысле забыть о Виноградове.
Из воспоминаний Киры Прошутинской (рассказывает Валентина Леонтьева):
— Когда умер его (сына Мити. — Ред.) отец, мне позвонил Толя Адамишин. Я даже не сразу поняла, кто такой Толя и кто Юра Виноградов. Потому что когда он ушел от меня, я просто перестала думать о нем. Я даже не спросила, от чего он умер, и не сказала об этом Мите. И вдруг спустя какое-то время я узнаю, что Митя был на похоронах, а потом сделал отцу памятник. Представляешь, как он хотел быть выше обид, боли. Тем не менее он всегда говорит: «Я безотцовщина».
— У самой Валентины Михайловны были какие-то отношения после развода?
— Наверное, были, ведь она — абсолютная женщина, кокетливая, манкая, тайная. Поэтому ей, конечно же, были важны любовь, романтика в отношениях. Но она в своих рассказах оставалась со мной сдержанна — все-таки у нас была большая разница в возрасте. Да, за ней многие ухаживали, но замуж после развода с Юрой Валентина Михайловна так и не вышла. Но всегда оставалась женщиной. Неважно, сколько ей было лет — 60 или 70, неважно, что седые волосы, которые она принципиально не красила. Они, роскошные, густые, красили ее.
— С возрастом она оставалась все такой же Легендой?
— Она всегда достойно себя вела, даже когда она уже ушла из этой профессии, когда жила одна.
— Она сама ушла с ТВ или «ее ушли»?
— Не знаю, сама или нет. Ну как это бывает... Закончилась одна программа, другая... Она что-то пыталась делать на радио, была программа «Приходи, сказка». Я думаю, что все случилось само собой.
— Она нуждалась?
— Потом уже, в 80-е, у нее было мало денег.
— Сын Валентины Михайловны Дмитрий стал впоследствии художником?
— Я пришла к Валентине Михайловне на ее 80-летие, и она показала мне картины Мити, он очень одаренный художник. Он с детства одаренный! Но все картины у него черные. Черный фон, черные образы. Работы его были, безусловно, талантливые, но очень тяжелые, очень депрессивные.
— Валентина Михайловна не отмечала 80-летие публично?
— Нет. Я была единственная, и ее 80-летие стало для меня потрясением.
Из воспоминаний Киры Прошутинской:
«1 августа вдруг кто-то сказал, что сегодня 80-летие Леонтьевой. Господи, совсем забыла! А ведь долгие годы помнила каждый ее день рождения. Позвонила. Она взяла трубку. Голос по-прежнему молодой, но вялый, невыразительный:
— Ты совсем меня забыла. Я всю зиму звонила тебе, а там никто не отвечал.
— В.М., у нас ремонт шел, и мы на даче жили. Как вы? — спросила я.
— Плохо, — спокойно ответила она.
— Я хотела бы к вам приехать, но ведь Митя не разрешает приходить. Всё по-прежнему?
— Да, — сказала она.
— Может, я все-таки приеду? Когда удобнее?
— Когда хочешь, — сказала В.М.
— А Митя? Он не будет против? — спросила я.
— Мне все равно, — снова спокойно ответила она.
— Тогда сегодня попозже я к вам приеду.
После работы мы с водителем поехали по магазинам. Почему-то я купила ей красивый бархатно-махровый белый халат, расшитый цветами, три сумки разных деликатесов, цветы.
Мы приехали к ней на Б.Грузинскую. Консьержка отдала мне телеграмму на правительственном бланке. «Передайте ей, а то мы звонили-звонили, а она не открывает», — сказала она. Я взяла телеграмму. Она была от Зюганова («примите», «мы знаем и помним» и пр. обязательно-необязательная дребедень).
Поднялась на лифте, позвонила в дверь. В.М. открыла ее довольно быстро. Со счастливой улыбкой: «Я жду-жду, а ты не идешь! Уж думала, что не приедешь».
Боже мой! Какой же она стала! Маленькая, сухонькая, с большим горбом, который прижимал ее к земле, с пушистыми палевыми волосами, по-видимому, только что вымытыми, но не уложенными. Но голос — вдруг! — такой легкий, такой звонкий, совсем не ее…
Она повела меня через полутемную прихожую на кухню. Здесь меня ждало еще одно потрясение: пол, который когда-то был линолеумом, страшно засален и черен, в мойке истекал водой кран столетней давности, когда-то хорошая кухонная мебель слетала с петель, везде было что-то набросано… Квартира старого, одинокого и бедного человека.
Я вспомнила шикарную жизнь Леонтьевой на Щербаковской. Как близка дистанция от славы к невостребованности полной, от богатства к удручающей и унижающей нищете!
Чтобы скрыть неловкость, я начала все выгружать. Сначала достала халат — она задохнулась от счастья, схватила его: «Ой, какая роскошь! Неужели ты помнишь, что я обожаю все белое? Мои два халата до того застираны, что уже черно-серые. Какая ты молодец!»
Она надела халат поверх своего праздничного наряда, села на кухонный диванчик, с радостью следя за тем, как я достаю продукты. В.М.: «Ты с ума сошла! Столько накупила! Зачем?»
Я открыла холодильник. Там лежала размороженная курица, кусок торта и почти выжатый пакет сливок».
— Валентина Михайловна переехала из своего прежнего дома?
— Ей пришлось переехать. Она просила, чтобы забрали эту квартиру и дали новую. Опять же это было сделано ради Мити. Ей сказали, что он должен начать жить в какой-то совершенно другой атмосфере, в другой квартире. И ей дали другую.
— Та квартира была лучше или хуже?
— Я помню ее квартиру на Щербаковской. Трехкомнатная, очень приличная, уютная, с красивой мебелью. Мы тогда, если была возможность, доставали румынскую. А у нее была такая возможность.
— А новая квартира была хуже?
— Я даже не знаю, сколько там было комнат, мы расположились на кухне. Осталось ощущение нежилой гостиной с этими странными картинами. В другой комнате был Митя, он не вышел.
Из воспоминаний Киры Прошутинской:
«Она подперла голову руками и счастливо наблюдала за мной, а я делала вид, что все здесь знаю. Валентина Михайловна: «Как будто и не расставались, такая у нас связь друг с другом!»
Потом я подсела к ней. Она сняла очки: «Как моя морда?» Я: «Замечательно!» В.М.: «А ты видишь это?»
Я увидела отчетливый синяк по всему правому глазу. «Митя?» — неуверенно спросила я. В.М. кивнула: «Я так раздражаю его! Я говорю: Митя, потерпи, я скоро уйду.» Я каждый вечер молюсь, три молитвы читаю, а Бог не хочет меня забрать. Митя говорит: «Это он нарочно делает, чтобы ты подольше мучилась». А посмотри, что с моими ногами».
Она легко вскочила на ноги, подтянула юбку, сбросила старенькую черную туфельку и поставила ногу на стул. Нога худенькая, сухая, безжизненная кожа висела на ней какими-то клочьями, а внизу ступня была синяя. Пальцы переложены грязными бинтиками, на которых оставался гной и запекшаяся кровь. Она снова села: «Я сидела в тапочках и смотрела телевизор». Она вдруг показала, как сидела: плотно друг к другу поставила ножки, положила худенькие ручки на колени. Поза была невозможно трогательная, по-старушечьи беззащитная…
Я: «А Митя работает?» В.М.: «Нет, не получается. Но он очень страдает от того, что вынужден жить на мои деньги. Я теперь просто оставляю их на холодильнике, а он берет сколько нужно. Он очень талантливый художник. Он же не виноват в этом!» Я: «Может быть, вам разъехаться с ним?» В.М.: «Я предлагала, но он не хочет».
Я достала еще один свой подарок — красивую чашку кофейную. Она снова задохнулась от радости: «Какая красивая! Вот сейчас бы кофейку из нее!» Я: «У вас разве нет кофе?» Она: «Да Митя рассердился, и всю банку кофе рассыпал по полу».
Она констатировала события своей жизни очень спокойно, доверительно, будто так живут все родители с детьми.
Я позвонила водителю Леше, попросила съездить за кофе. В.М. весело прошептала: «И еще сигаретки! «Мальборо»!».
Скоро Леша все привез. В.М. схватила банку: «Ой, какая она огромная! Сейчас будем пировать!»
Забегала, потом вернулась: «Ты не видела, куда я сунула банку и сигареты?» Мы начали искать. Я вышла в прихожую. Дверь одной из комнат захлопнулась. Я спросила: «Разве Митя дома?» Она сказала: «Да, но он сегодня такой хороший, поздравил меня. Мы с ним даже выпили чуть-чуть. Зурабчик Церетели прислал корзину фруктов и вино. Он такой милый! Помнит меня!» Я: «А кто-нибудь еще приезжал?» В.М.: «Да, были какие-то люди с 1-го канала, даже денежки маленькие привезли. Но все равно хорошо. Еще кто-то был, не помню уже. Но сколько звонков! Со всей страны! Видимо, увидели фильм обо мне и вспомнили».
Кофе и сигареты мы нашли в каком-то шкафчике в коридоре. Наверное, В.М. привыкла все прятать. Я вскипятила чайник, порезала вкусный торт, разлила кофе по чашкам. «Ты посмотри, не грязная ли чашка, а то ведь я почти не вижу, могу плохо вымыть», — предупредила она. «Всё в порядке», — сказала я, наливая кипяток в жирную, с застаревшими следами кофе и чая чашку.
Она все радовалась и не могла начать пить свой любимый напиток: «Как же я рада, что ты пришла! Как я одинока!»
Я вдруг взяла ее руку, худенькую, с еще красивыми пальцами, со сломанными ногтями, под которыми была грязь, и поцеловала. Она не удивилась. И я это сделала, будто свойственна мне экзальтация такая.
Вдруг она неожиданно начала рассказывать: «Я когда-то давным-давно пошла в ресторан с приятелем. Ну, все, конечно, стали пересылать на мой стол цветы, шампанское, конфеты. А потом вдруг подходит ко мне Грегори Пек. И приглашает танцевать. Я иду с ним и думаю: ну почему он иностранец, а не русский, и я никогда не смогу быть с ним. Вот мужчина моей мечты, огромный, красивый, но ничего невозможно».
Я забеспокоилась — Грегори Пек был явной фантазией…
В.М. продолжала: «Мы общались через моего друга весь вечер. Конечно, это был не Грегори Пек, а очень похожий на него человек! Мы его довезли до гостиницы. Потом я поехала в свою коммуналку. Там у меня была крохотная комната, даже без шкафа, только гвозди вбиты для одежды. Утром стук в дверь. Стоит этот Грегори Пек и на чистом русском языке извиняется за то, что вчера так разыграл меня. Это был Юра Виноградов, мой будущий муж, которого ты знала. А потом он ушел от меня, спился, я его забыла. Вдруг мне позвонили: «Юра умер». Я: «Какой Юра? Я не знаю никакого Юры, но царствие ему небесное». Потом поняла, что умер мой бывший муж, а Митя, видимо, слышал этот разговор и пошел на похороны. И за его могилой ухаживает».
Мы долго молчали. Потом я спросила: «Почитать вам телеграммы?» Стопка правительственных телеграмм лежала в прихожей у зеркала. «Нет, не надо. Зачем? Только от Путина почитай», — сказала она. Я прочитала его послание по поводу «явления», «события», «эпохи» и т.д. Она слушала без интереса. «А от Зюганова прочитать?» — спросила я. «Не нужно. Я его не люблю, а он почему-то все время признается мне в любви».
— Неужели совсем никто не брался ей помочь?
— Она не принимала помощи. Я позвонила Швыдкому. Лучший министр культуры Михаил Ефимович Швыдкой, в любой момент ему можно было позвонить в приемную, и он, если был не на месте, обязательно перезванивал. А мы же были рядовые сотрудники, не начальники каналов. И я, потрясенная ее 80-летием, позвонила ему и сказала, что ее необходимо или отселить, или хотя бы послать на реабилитацию. И он позвонил по инстанциям и все сделал. Другое дело, что она этого не захотела.
Из воспоминаний Киры Прошутинской:
«Я уезжала от нее с ужасной тяжестью на сердце. Мы с Толей решили позвонить Швыдкому, попросить его помочь Леонтьевой.
На следующий день он позвонил мне на мобильный. Я рассказала ситуацию и попросила устроить В.М. на лечение. Он сказал, что сделает это немедленно. В понедельник снова позвонил, сказал, что договорился с «Барвихой», разговаривал с Леонтьевой, но она сказала, что должна подумать.
Я оказалась в дурацком положении, впрочем, как и Швыдкой. Позвонила Леонтьевой. Она сказала: «Он куда-то за город мне предложил поехать, а я не знаю, что это за место. А потом, Кируша, ты же видела мой синяк. Как я поеду?» Я рассказала, что такое санаторий «Барвиха», что туда нужно обязательно поехать. В.М. обещала позвонить Швыдкому. Потом я спросила: «Валентина Михайловна, если будет возможность жить отдельно от Мити, вы готовы?» Она помолчала, потом сказала: «Честно? Это странно, но все-таки с Митей я не так одинока». — «Ну что ж, понятно, эту тему мы закрываем», — с огорчением закончила я наш разговор. Вот и все».
— Больше вы не виделись?
— В последние годы жизни Валентины Михайловны Люся и племянница забрали ее к себе в деревню. Подстригли ее роскошные волосы, они стали очень короткими. Она была уже не в очень хорошей форме, много болела, конечно же, сказались ее психологические и физические травмы. Она хотела, чтобы я приехала, и это моя вина, что не нашла времени и не поехала к ней. Я попросила моего помощника, чтобы он съездил, передал от меня подарки и деньги. Потом он рассказал, что она сразу взяла деньги и тут же их спрятала. Видимо, у нее была какая-то проблема и с этим.
— Что-то спровоцировало этот переезд?
— Дело в том, что рядом с ней появились какие-то непонятные люди, она становилась все более беспомощной, поэтому родственники и приняли такое решение. Тем более перед этим она вроде бы упала, разбилась. Но кто знает, что там случилось на самом деле ….
— Получается, последние годы она жила с сестрой?
— Ей дали отдельную квартиру в этом совхозном доме.
— Где похоронена Валентина Михайловна?
— Там же, на сельском кладбище. Рядом с сестрой — Люси, конечно, уже тоже нет в живых.
— Ее не повезли хоронить в Москву?
— Нет, не повезли. Там она провела свое детство и похоронена там. Грустно, конечно. Но жизнь, как я понимаю теперь, самый удивительный и непредсказуемый драматург, в ней часто происходит то, чего совсем не ожидаешь. И плохое, и хорошее. В данном случае было и хорошее: вот как-то я включила телевизор и увидела передачу, посвященную Валентине Михайловне. В ней участвовали ее сын и внук. И я узнала, что ее сын назвал своего сына Валентином. Это, возможно, какое-то извинение, покаяние... не знаю...
— Она любила сына до последнего...
— Да. Сказала: «Как ни странно, я не чувствую себя рядом с ним такой одинокой...»
«Мы с ней куда-то ехали, — вспоминает в завершение нашего разговора Кира Александровна, — уже в поздние годы нашего знакомства, и она вдруг сняла с себя такой платочек, крепдешиновый, набивной, и говорит: «Я хочу, чтобы у тебя это осталось». Вот это все, что у меня и осталось... А я тогда сняла с шеи и отдала ей свой платок».
«Покажите!» — прошу я. Кира Александровна достает из шкафа красивый платок без малейшего ощущения времени в его нежно-луговом облике и набрасывает на шею. Платок обнимает ее так же нежно, как когда-то обнимал свою прежнюю хозяйку — легенду, звезду, зажженную Божьим даром. Звезду по имени Валентина Леонтьева.
Читайте первую часть воспоминаний Киры Прошутинской о Валентине Леонтьевой
