Коза отпущения
Толстая девочка с раскосыми глазами за толстыми стеклами очков пришла на детскую площадку и сразу же стала приставать к малышне:
— Поиграйте со мной.
Никто не хотел. Всех отпугивала ее внешность.
Поразительно, насколько человек, даже в раннем возрасте, ощущает собственную неполноценность и торопится избежать изгойства. Но попытками своими лишь усугубляет отчуждение и углубляет пропасть между собой и остальными. Потому что навязаться против воли — невозможно, окружающие прекрасно чувствуют вибрирующую неуверенность просителя.
Девочка принялась гоняться за каждым индивидуально. И улещивать. И заманивать. И сулить. И почти пресмыкаться (если можно так назвать форму угождения в столь незрелые годы). Жертвы ее агрессии отмахивались, защищались, отбивались. Бросались искать помощи у взрослых. Те, понимая происходящее, не вмешивались: было бы слишком жестоко оттолкнуть толстуху еще и авторитетом старшинства.
Тогда произошло то, что и должно было: отринутая, мстя, начала запугивать не принявших ее в свой круг упрямцев. Корчила гримасы, завывала. То есть взяла на себя ту роль, которую ей молчаливо навязывали. Роль чудовища. И въяве превратилась в еще более отталкивающее пугало. (Предлагаю поискать известные аналогии во взрослой жизни: не обидой ли на холодный мир и нечуткое, не принявшее в свои ряды на равных условиях человечество вызваны карательные деяния большинства диктаторов?)
Наконец появилась мама впавшей в истерический транс бедняги. Какими влюбленными глазами смотрела она на дочку! Матери и досталось больше всех. Она испила полную чашу за все пережитые девочкой унижения. На женщину выплеснулись и гнев, и досада, и незаслуженные (разумеется) оскорбления. Мама все стерпела. Не роптала. Не грозила наказанием. Даже не считала нужным (извиняясь за дочь) виновато посмотреть на окружающих. Оскорбление было принято ею как должное. Отдуплившись на самом безответном и бессловесном существе, девочка возобновила приставания к тем, кто не желал ее знать и не намерен был с ней якшаться. Ей стало легче после выплеснутого отчаяния.
Жизнь во всей ее полноте
Отец в растянутых синтетических трениках с эмблемой шикарной фирмы (но сразу видно — рыночная подделка), серо-буро-малиновая майка выпущена поверх, что, однако, не скрадывает уродской непропорциональности фигуры: длинного торса и коротких ног, в одной его руке — бутылка отечественного пива, другой он подсаживает на качели дочь лет двух.
— Залазь, залазь…
Девочка, несмотря на жару и духоту, — в свитере и утепленных гамашах.
Ее мама на скамейке рядом качает в коляске второго малыша и тоже прихлебывает пиво, ставя бутылку на землю. Вполголоса (чтоб муж не услышал) делится с подружкой:
— С мужиками не везет. Что тот был… Что этот…
— Тот тебя бросил с дитем, а от Борьки уже двое, и он в них души не чает…
— Да толку-то…
Подруги закуривают. Дым летит на младенца.
— Приезжал брат. Из Киргизии. Двадцать два года не виделись. Позвонил. Радости было… А Борька приревновал.
— К брату?
— Ну да. Брат его избил. Я еще вовремя подоспела. Остановила. Откачала. Говорю: если еще такое повторится, собирай манатки и вали.
— Брату сказала?
— Да нет, мужу. С детишками можешь видеться, не возражаю, но жить вместе не будем.
— Куда он от тебя денется?
— Он так и сказал: “Если прогонишь, у меня один путь — за решетку”.
— Ты его пожалей.
— Да я-то готова, но брат сказал: если осенью приеду и его увижу — убью.
— Брату какое дело?
Тяжелая затяжка сигаретой.
— Понимаешь, он мне больше чем брат. У него с самого начала чувства ко мне… Я говорю: “Опомнись, мы брат и сестра”. Он женился. Не на той.
Подруга смотрит на рассказчицу ошалело. Та не замечает:
— Он такой и остался, как был в детстве: лопоухий красивый мальчик. А из этого — какой отец? Дочка мне уж с двух лет: “Пошла на х... Твою мать!” От этого нахваталась. А брат ее языку учит. Украинскому.
Просветлев лицом, она кричит:
— Пидь до мене, коханочка!
