В 1993 году Россия столкнулась с чисто внутренним противостоянием, пусть и отягощенным хроническими экономическими неурядицами. В 2023 году внутреннее противостояние разворачивалось на фоне конфликта с влиятельной частью внешнего мира.
Страшно даже думать о том, что бы произошло, если бы эти два фронта слились в единое целое. Страшно, но при этом совершенно необходимо. Только тщательный анализ того, что именно и почему случилось в России в июне 2023 года, может позволить стране двигаться дальше и избежать таких кризисов в будущем.
Узкие места власти
«Россия обречена вернуться в ухудшенный вариант 90-х годов», — заявил мне сразу после начала СВО знакомый из числа тех отставных чиновников среднего ранга, что уже давно перешли в оппозицию и уехали за границу на постоянное место жительства.
Очень надеюсь, что этот прогноз никогда не исполнится. Но для того, чтобы эти надежды осуществились, надо очень четко понять посыл, который лежит в основе подобных предсказаний.
Мощный политический и, тем более, военно-политический конфликт того типа, в который сейчас вовлечена Россия, подобен урагану. Все то, что плохо лежит, все то, что недостаточно хорошо закреплено, может подняться в воздух и разбиться на мелкие осколки. События, подобные нынешним, — это всегда испытание на прочность для государственного организма, которое непременно обнажает его слабые и узкие места.
Во Франции 1940 года таким узким местом оказалась деморализация элиты. Отрывок из биографии будущего президента Франции Шарля де Голля британского историка Джонатана Фенби: «В январе 1940 года де Голль вновь перешел в наступление и попытался донести свои идеи до верхов в памфлете «Будущее механизированных сил». В нем он предупредил о политическом, экономическом и социальном кризисе, настолько глубоком и далеко зашедшем, что он был обречен привести к перевороту, который изменит саму структуру государств». Это предсказание осуществилось прямо-таки с головокружительной быстротой.
Вот как еще один известный британский историк Филип Шорт описал то, что произошло во Франции летом того же года, в своей биографии другого будущего президента Франции Франсуа Миттерана: «В течение шести недель четыре пятых французской армии, развернутой против Германии, было взято в плен. Это было больше чем поражение. Это был моральный и политический коллапс… В плен было захвачено 1,8 миллиона солдат, больше половины из которых, как Франсуа Миттеран, за пять дней между 17 июня, когда правительство, которое сбежало в Бордо, призвало войска сложить оружие, и 22 июня, когда в силу вступило соглашение о перемирии.
Большинство военнопленных были так деморализованы, что даже не пытались сбежать из транзитных лагерей, организованных во Франции для их размещения.
«Как хорошие психологи, — рассказывал впоследствии Миттеран, — немцы заставляли нас верить в то, что мир будет вот-вот подписан и нас скоро отправят домой».
В России в феврале 1917 года «узким местом» оказалась нерешительность и политическая дезориентация одного-единственного человека, который мог восстановить управляемый ход событий. Принято считать, что монархический режим в нашей стране рухнул в момент отречения Николая II.
Но вот британский историк (перебор у меня сегодня с «британскими учеными», но что поделаешь) Дональд Кроуфорд рисует в книге «Историческая неизбежность? Ключевые события русской революции» совсем другую картину: «На рассвете тысячи солдат на передовой уже ликующе выкликивали его имя и приносили присягу императору Михаилу II. В Пскове, пользуясь отсутствием Николая, в кафедральном соборе исполнили в честь нового императора «Тебе Бога хвалим». Даже в далеком от центра событий Крыму приветствовали воцарение Михаила.
Княгиня Кантакузен, известная в светском обществе Петрограда, вспоминала, как через час после оглашения прокламации из витрин и со стен магазинов исчезли портреты Николая и к середине дня на их месте появились фотографии Михаила Александровича. Были вывешены флаги, и на всех лицах сияли довольные улыбки.
В Москве, где гарнизон тоже поддержал революцию, но без петроградских эксцессов, известие о воцарении Михаила было принято мятежниками с полным равнодушием и никаких признаков сопротивления…не наблюдалось — напротив, в столице отмечалось скорее умиротворение».
«Прославленному генералу» (так его описал Кроуфорд) великому князю Михаилу оставалось сделать для консолидации своей власти лишь финальный шаг — официально принять престол. И такое страстное желание у Михаила было. Но спец в военной стратегии оказался полным профаном в стратегии политической.
Великий князь повел себя в духе героя известного анекдота, который всю жизнь мечтал выиграть в лотерею, но при этом так и не удосужился купить лотерейный билет. Михаил, как гласил его манифест, принял «твердое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, чрез представителей своих в Учредительном собрании, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского».
Очень похожий трюк — «создайте мне идеальные условия, и я, так и быть, соглашусь поруководить вашей экономикой!» — в 90-е годы ХХ века любил выкидывать Григорий Явлинский. Но если упрямство и недальновидность Явлинского остались в истории лишь в качестве подстрочного анекдота, то недальновидность Михаила имела трагические последствия — и для него самого, и для всей России.
Выкинутая великим князем верховная власть осталась валяться на земле — там, где ее спустя несколько месяцев подобрали люди без сантиментов, которые не постеснялись ни «разобраться» (в смысле — разогнать) с Учредительным собранием, ни расстрелять без суда и следствия самого Михаила.
Что же оказалось «узким местом» российской политической системы летом 2023 года? Давайте попытаемся постепенно размотать клубок, в который друг с другом сплелись самые разные явления.
Американский политолог Фрэнсис Фукуяма известен прежде как автор полностью дискредитированной ныне теории «конца истории». Одноименная статья Фукуямы от 1989 года: «Триумф Запада, триумф западной идеи проявляется прежде всего в полном истощении некогда жизнеспособных альтернатив западному либерализму… Наблюдаемое ныне — это, возможно, не просто окончание «холодной войны» или завершение какого-то периода всемирной истории, но конец истории как таковой… финальная точка идеологической эволюции человечества и универсализация либеральной демократии Запада как окончательной формы правительства в человеческом обществе».
Смешно, правда? Я бы сказал, животики можно надорвать. Но спустя шесть лет после несостоявшегося «конца истории» Фукуяма написал нечто гораздо более ценное — глубокие размышления о роли доверия в политической системе.
Отрывок из его книги от 1995 года «Социальные добродетели и пути к процветанию»: «Состояние социального капитала в конкретном обществе имеет серьезнейшие последствия для того, к какого рода устройству экономики оно придет в результате индустриализации. Если люди, работающие вместе в одной компании, доверяют друг другу в силу общности своих этических норм, издержки производства будут меньше.
Общество, где это происходит, имеет больше возможностей внедрять новые формы организации, поскольку высокий уровень доверия позволяет возникать самым разнообразным типам социальных контактов».
Сомневаюсь, что Владимир Путин является поклонником Фрэнсиса Фукуямы. Но он точно очень высоко ценит доверие.
ВВП 24 декабря 2020 года в ходе дистанционного общения с членами правительства Михаила Мишустина: «Доверие — это самое главное и ценное, что есть у любого уровня руководства. Мы должны дорожить этим».
Вскоре после начала СВО британский журналист The Economist вынес на свою обложку заголовок «Сталинизация России». Броско, но абсолютно не соответствует действительности. Сталинская система власти была основана на тотальном недоверии. Первый в нашей истории генсек ЦК всех подозревал и никому не доверял. Отсюда его постоянные кровавые чистки.
Путин с его опытом работы в спецслужбе не готов верить на слово каждому первому встречному. Но, если кто-то сумел завоевать его доверие, этот человек попадает в клуб избранных — тех, в чьих личностных и деловых качествах он «убедился на практике», тех, с кем у ВВП есть «чувство локтя». Путин не любит кадровых перетасовок. Ему комфортно работать с людьми, которым он однажды выказал свое доверие.
За один только 2022 год в кресле канцлера казначейства (министра финансов) Великобритании при правлении одной и той же партии успели побывать четыре человека. С момента первой президентской инаугурации Путина в мае 2000 года министрами финансов РФ были только два человека — Алексей Кудрин и Антон Силуанов. Министрами иностранных дел за тот же (а на самом деле чуть больший) период тоже были только два человека — Игорь Иванов и Сергей Лавров.
В современной России с ее централизацией власти президентское доверие — это самая важная форма социального и политического капитала. Не важно, как именно называется твоя должность. Важно то, насколько тебе доверяет Путин. Евгению Пригожину Путин доверял.
Момент, когда это доверие перестало быть оправданным, оказался упущенным. Но дело, конечно, не только в этом очевидном недогляде президента. Дело еще в частичном и сначала почти незаметном отходе российской власти от двух наиважнейших управленческих принципов.
Про правила в авиации говорят, что они написаны кровью. Про нижеследующие управленческие правила можно сказать то же самое. Или, вернее, так: то, что является вполне позволительной роскошью или даже эффективным политическим маневром в мирное время, становится смертельно опасным в периоды военного конфликта.
Первый из этих принципов — монополия государства на легитимное насилие. Вот как об этом в своем знаменитом докладе «Политика как призвание и профессия» в 1919 году говорил автор этого термина немецкий социолог и философ Макс Вебер: «Только если бы существовали социальные образования, которым было бы неизвестно насилие как средство, только тогда отпало бы понятие «государства», тогда наступило бы то, что в особом смысле слова можно было назвать «анархией».
Конечно, насилие отнюдь не является нормальным или единственным средством государства — об этом и речи нет. Но оно, пожалуй, специфическое для него средство. Современное государство — это организованный по типу учреждения союз господства, который внутри определенной сферы добился успеха в монополизации легитимного физического насилия как средства господства и с этой целью объединил вещественные средства предприятия в руках своих руководителей и экспроприировал у всех сословных функционеров их полномочия, которыми раньше они распоряжались по собственному усмотрению, и сам занял вместо них высшие позиции».
Обратите внимание на высвеченную Максом Вебером связь между отказом государства от монополии на легитимное насилие и анархией. Что это такое, все мы воочию увидели в драматические дни минувшего июня. Второй управленческий принцип еще более легок для понимания. Это абсолютная, безусловная, стопроцентная подчиненность силовиков высшему политическому государству.
Кому подчиняется сила
Некоторые принципы звучат очень просто, но очень непросто реализуются на практике. Легендарный советский военачальник Валентин Варенников так описал в своих мемуарах «Неповторимое» некоторые закулисные детали принятия решения о вводе советских войск в Афганистан в 1979 году: «Чувствуя, что руководство страны фактически уже у порога изменения своего решения о вводе войск в Афганистан, Н.В.Огарков (начальник Генерального штаба. — «МК») предпринимает последнее усилие — уговорить Д.Ф.Устинова (министра обороны) не делать этого.
В связи с этим он приглашает С.Ф.Ахромеева (первого заместителя начальника Генерального штаба) и меня (другого первого заместителя начальника ГШ) к себе и сообщает, что хотел бы в нашем присутствии (так сказать, при свидетелях) высказать министру нецелесообразность такой акции и обосновать это. А при необходимости мы должны были его поддержать.
Устинов принял нас сразу… Николай Васильевич докладывал долго, но толково. Дмитрий Федорович не перебивал, однако по лицу было видно, что он скучал и всем своим видом показывал: «Ну, зачем ты мне об этом говоришь? Ведь уже все предрешено, и я не намерен что-то менять!»
Неудачей закончились и попытки Николая Огаркова убедить в своей правоте и других членов высшего политического руководства страны: «10 декабря 1979 года состоялось еще одно заседание у Брежнева. На этот раз пригласили Огаркова, и он уже в присутствии Леонида Ильича докладывал мнение Генштаба. И в этот раз активно задавали вопросы Андропов и Громыко.
Леонид Ильич сделал две-три реплики — и все. Устинов опять промолчал. Позже Николай Васильевич Огарков говорил, что создавалось впечатление, будто Устинов с Брежневым все обговорили и предварительное решение уже было. В этих условиях, если Леонид Ильич даже неуверенно скажет: «Очевидно, надо что-то вводить…» — уже никто в оппоненты не полезет».
Рассмотрим эти эпизоды через призму знаменитого высказывания Талейрана «Война — это слишком серьезное дело, чтобы доверять ее военным». Что получается? Да ничего не получается, бессмыслица. Военные дают гражданскому политическому руководству в лице Устинова, Брежнева и прочих разумную рекомендацию. Гражданское политическое руководство эту рекомендацию отвергает и принимает решение, которое оказывается однозначно неправильным.
Так, может быть, Талейран не прав и война настолько серьезное дело, что ее можно доверять только военным? Снова не получается. В другом месте своих мемуаров Валентин Варенников рассказывает, как «гражданский» председатель совета министров СССР Алексей Косыгин аргументированно выступал против ввода войск в Афганистан. Получается, что от высказывания Талейрана у нас остается только вот это: «Война — это слишком серьезное дело».
И это «слишком серьезное дело», будь то война, будь то СВО, нуждается в спорах, в столкновении разных мнений и позиций внутри руководства — и военного, и политического — в ходе своего планирования и осуществления. Но границы этих споров должны быть четко регламентированы.
«Не считаю своим делом управление войсками. Это неправильно, даже вредно», — заявил Владимир Путин в конце июля этого года. Разумная, понятная и, наверное, единственно возможная позиция. Но у президента как у Верховного главнокомандующего тоже есть «свое дело», свои прерогативы, любое покушение на которые является совершенно неприемлемым. Высшее политическое руководство решает, силовики исполняют — так выглядит единственно правильная, здоровая модель отношений внутри государства.
Любые попытки людей с оружием выйти за рамки своих полномочий, начать диктовать свою волю политическому руководству — путь к катастрофе. Не буду приводить избитые примеры из опыта стран Африки, Азии или Латинской Америки, для которых военные перевороты привычное дело. Приведу вместо этого примеры из опыта развитых стран Европы.
Весна 1914 года. Парламент Великобритании принял закон о введении самоуправления в Ирландии. Перед британскими военными на этом острове была поставлена задача обеспечить выполнение этого закона. Но армия отказалась это сделать.
Бунт проходил в «бархатной форме»: абсолютное большинство офицеров выразило готовность уйти в отставку со службы. Но этого оказалось достаточно для того, чтобы принудить правительство капитулировать. Начало Первой мировой войны заставило всех позабыть об этом эпизоде. Но спустя два года неспособность Лондона выполнить свое обещание предоставить Ирландии самоуправление привела к вспышке кровавой гражданской войны на острове.
Весна 1958 года. Французская армия в Алжире подняла мятеж и обвинила власти в Париже в намерении сдать местным повстанцам эту территорию. Мятежные военные высадились на острове Корсика и начали подготовку к атаке на Париж. Перед столицей замаячила перспектива уличных боев. Ситуацию спас генерал де Голль, который согласился возглавить переформатированную и укрепленную вертикаль французской власти и дал мятежникам неопределенное, но очень убедительно звучащее обещание («Я вас понял!»). Но через несколько лет Франции все равно пришлось уйти из Алжира.
Впрочем, чего это я доказываю, что государственный переворот — это плохо? Не нуждается этот тезис в доказательствах! Государственный переворот плох тем, что он государственный переворот, насилие над государственным организмом.
Путин, 27 июня: «Как всегда бывает в таких случаях — всегда и везде происходит одно и то же: после вооруженных мятежей наступают полный хаос и гражданская война… Еще раз хочу подчеркнуть: хаос в стране был бы неизбежен».
Осознание этого факта настолько въелось в нашу подкорку, что долгое время считалось: силовые перевороты в современной России невозможны. Казалось, что все это осталось в XVIII веке («эра дворцовых переворотов»), в XIX веке (восстание декабристов) или в крайнем случае в начале XX века (мятеж генерала Лавра Корнилова в 1917 году). Конечно, всем нам памятны события августа 1991 года и октября 1993 года. Но они были следствием разборок внутри высшего политического руководства, а не мятежа силовиков.
Короче, казалось, что Россия обладает иммунитетом против попыток силовых переворотов. Но выяснилось, что это заблуждение. И надо четко сформулировать причины того, что так получилось.
В стране была создана мощная и эффективная силовая структура, лояльная прежде всего собственным командирам, а не государству и его конституционному руководству. Еще из сказанного Путиным 27 июня: «Хочу, чтобы мы все тоже знали об этом: содержание всей группы «Вагнер» полностью обеспечивалось государством — из министерства обороны, из государственного бюджета мы полностью финансировали эту группу.
Только с мая 2022 года по май 2023 года на денежное содержание и стимулирующие выплаты государство заплатило компании «Вагнер» 86 миллиардов 262 миллиона рублей».
Причины такого пограничного статуса «Вагнера» понятны. До того, как в 2022 году противостояние с Западом не перешло в открытую фазу, российскому государству требовалась «невидимая рука» — невидимая в том смысле, что соперники и конкуренты Москвы — например, прошлый колониальный хозяин многих африканских территорий Франция — не могли «привязать» ее к официальным российским государственным структурам.
Но этот эксперимент с передачей ключевых государственных функций на «аутсорсинг» все равно следует признать неудавшимся. Ведь он закончился в духе типичной истории из 90-х, когда реальным владельцем многих «государственных» предприятий был их менеджмент и связанные с ним различные «умелые люди» вроде Бориса Березовского. Государство оказалось очень неэффективным конечным владельцем «Вагнера». Два до отказа наполненных драматизмом дня в июне 2023 года не позволяют сделать никакого другого вывода.
Выводы на будущее
Вопрос (пусть без знака вопроса): «Для многих понятие «сильная власть» ассоциируется с диктатурой. Ответ исполняющего обязанности Президента РФ Владимира Путина в начале 2000 года: «Мне вот, например, больше нравится другая формулировка — не сильная, а эффективная власть». Современные реалии слили воедино две эти формулировки. Чтобы быть эффективной, власть в России обязана быть сильной. Чтобы быть по-настоящему сильной, власть в России обязана быть эффективной.
Заранее принимаю упреки в некоторой лозунговости этих двух последних фраз. Но это не та лозунговость, за которой ничего нет, кроме пустоты.
Через несколько месяцев после революции октября 1917 года Россия вышла из Первой мировой войны, заключив 3 марта 1918 года позорный и унизительный для нее Брестский мир с Германией. А через восемь месяцев на позор и унижение была вынуждена пойти уже сама Германия, признавшая свой безоговорочный проигрыш в войне.
Вместе с Францией, Великобританией и США Россия могла бы оказаться среди держав-триумфаторов. Интересно, что бы в этом случае ждало и нашу страну, и окружающий ее мир дальше? Раздумья на эту тему могут показаться бесплодными гаданиями. Мол, что произошло, то произошло. Однако в сборнике «Историческая неизбежность? Ключевые события русской революции» я обнаружил очень интересные аргументы двух известных британских историков в защиту подобной постановки вопроса.
Составитель сборника, бывший посол Великобритании в Москве Тони Брентон: «Когда я искал авторов для этой книги, несколько именитых историков отказались участвовать в проекте именно потому, что не хотели «играть» в альтернативную историю. Прекрасно.
Однако, если мыслить логически, мне очень трудно понять, как неизбежность исторического события или ее отсутствие можно оценить, не проанализировав те моменты, когда дорога могла повернуть совсем в другую сторону».
Автор многих вдумчивых книг про историю России Доминик Ливен: «Такие сценарии позволяют дать волю воображению, однако этим их роль не ограничивается. Верить в неизбежность всех исторических событий — роковое заблуждение. Это не просто противоречит фактам, но и ведет к моральному упадку и бездействию в политике».
Вдохновившись подобным подходом, я готов огласить свои гипотезы. Если бы в ноябре 1918 года Россия оказалась в числе держав-победителей, то в ее истории не было бы Гражданской войны, голода, разрухи и всех прочих катаклизмов. А еще на вершине власти Германии мог бы не появиться Гитлер.
Если бы между Москвой (или Петроградом?) с одной стороны и Парижем и Лондоном с другой не было бы непреодолимых разногласий из-за коммунистического характера нашего тогдашнего государственного строя, то немецкие попытки взять реванш за свое поражение в Первой мировой войне были бы задушены в зародыше. Соответственно, Первая мировая могла бы так и остаться «первой и единственной» — или, как ее тогда называли, Великой войной.
Я понимаю, что слишком далеко зашел со своими альтернативными сценариями. Они не греют, только раздражают. Но если прошлого уже не изменить, то будущее, как нам только что любезно напомнил Доминик Ливен, еще не «отлито в граните». Будущее России зависит от многих вещей.
Но вот что точно занимает «почетное место» среди этих вещей: способность страны сохранять свою внутреннюю стабильность и управляемость перед лицом мощного внешнего натиска, возвращение к ней иммунитета в отношении попыток силового захвата власти или, выражусь более мягко, силового воздействия на власть.
Следующий год, заканчивающийся на цифру три, будет нескоро — только через десять лет. С точки зрения нумерологиии, страна в безопасности. Я собрался было закончить этот текст на подобной шутливой ноте. Собрался — но не буду. Тема слишком серьезна. Ее нельзя обсмеивать и обшучивать.
В конце июня 2023 года Россия заглянула в бездну. Будем считать, что это был только взгляд, а не шаг. Есть такое хорошее английское выражение — never again («больше никогда»). Вот это уже более достойная концовка.
